Майкен и Анна переключились на воспитание девочек-подростков. Элисабет спросила, не хочу ли я взглянуть на ее комнату. Я поднялся, поблагодарил за угощение и следом за Элисабет вошел в дом и поднялся по лестнице. Элисабет остановилась в дверях своей комнаты.
— Вот, я живу здесь.
Я заглянул в комнату, словно никогда ее раньше не видел. Там было прибрано, бахрома ковриков аккуратно расправлена.
Элисабет заметила, что я смотрю на бахрому.
— Вайда расправил. Наш поляк. Он всегда расправляет бахрому, когда убирается.
— Какой еще поляк?
— Помощник по дому. Он наводит порядок, стрижет траву и чистит бассейн. Ужасно милый, но говорит только по-польски.
Элисабет зашла, села у письменного стола и обернулась ко мне.
— Классно здесь, — сказал я. — И цвет красивый.
— Я сама красила.
Я заметил, что глаза у нее мокрые. Элисабет отвернулась.
— Ты чего? — спросил я.
Элисабет вдруг принялась плакать, да так, что вся затряслась. Хлюпала носом, узкие плечи вздрагивали. Я не знал, что делать. Снизу донесся взрыв смеха. Я осторожно-осторожно положил руку ей на плечо.
— Ты чего? Я что-нибудь не то сказал?
Элисабет выдвинула ящик стола и достала пачку бумажных платочков. Высморкалась, смяла салфетку, выбросила в мусорную корзину. Повернулась ко мне. Нос красный, щеки тоже. Как от сильной простуды.
— Нет. Ничего ты такого не сказал. Наоборот.
— Так почему ты так расстроилась?
Глаза у нее снова налились слезами.
— Ты не знаешь, какой папа, — сказала она, и крупные слезы покатились у нее по щекам.
— Нет, конечно. Не знаю.
Элисабет хлюпнула носом.
— Весь второй этаж перекрашивал папин знакомый маляр. Он и мою комнату должен был красить, но я захотела сама. Папа сказал, что это будет непрофессионально, кое-как и потом придется переделывать. Я сказала, что покрашу хорошо. Он сказал, что я не сумею. Я все равно покрасила. Он нашел кучу ошибок. Кучу. Просто невозможно.
Она сказала «просто невозможно», и ощущение было такое, что это сказал сам Франк.
Элисабет вытерла щеки, снова высморкалась. Протрубила в платок, как слоненок.
— Что бы я ни сделала — все не так. Он меня не любит.
На глазах у нее снова показались слезы, покатились по щекам, похожие на большие водяные ядра.
— Но хуже всего — со школой. Он просто бесится из-за того, что я пошла на театральный курс. Всё делал, чтобы я отказалась, с того самого дня, как я два года назад вообще об этом заговорила. Высмеивал меня, говорил, что из меня актрисы не выйдет, ругался, говорил, что я не смогу себя обеспечивать, потом вообще разорался, что запрещает мне ходить в наркошколу…
Элисабет снова высморкалась. Выдала поистине роскошный звук, протрубила, как духовая секция оркестра.
Потом вдруг встала и вышла; я слышал, как она скрылась в ванной. Внизу снова захохотали. На лестнице послышались шаги, ко мне выбежала Патриция. В руке она держала конверт.
— Смотри, что мне Торстен подарил!
Она протянула конверт мне.
— Здорово, — сказал я.
— Ты загляни!
Элисабет вышла из ванной. Я открыл конверт. В нем лежало с десяток красных карточек с белыми звездами. На конверте значилось: «ГРЁНА ЛУНД[21], СВОБОДНЫЙ ВХОД».
— Бесплатный вход в «Грёна Лунд», радовалась Патриция. — Можно ходить сколько хочешь, бросать мячики и в Доме забав сидеть хоть целый день. Мне подарили двенадцать карточек. Вот, держи. — Патриция протянула мне карточку. — За то, что ты спас мне жизнь.
— Спасибо, — сказал я и взял карточку.
— Патриция! — Элисабет наклонилась к сестре и что-то шепнула ей на ухо. Патриция улыбнулась и протянула мне еще одну карточку.
— На еще, вдруг у тебя есть подружка и ты захочешь ее пригласить. — Она хихикнула, закатила глаза, вид у нее был ужасно милый. Я поблагодарил, и Патриция, простившись, убежала вниз. Я сказал:
— Мне, наверное, домой пора.
— Я провожу тебя до трамвая. — Элисабет надела свои громадные солнечные очки.
Мы спустились; я попрощался с Анной и Франком, сказал «спасибо» и что мне пора.