В Москве все как подорванные ели крабов. Это был пятый мощнейший тренд столичной кулинарии для богатых. Первый можно было охарактеризовать словом «жрать». Опьяненные свободой новые русские трескали за обе свои лоснящиеся жирные щеки все, чего лишила или недодала им коммунистическая родина: свиные ребрышки, картошку-фри, чизбургеры, бараньи ноги и прочую унылую дрянь. Вакханалия обжорства, заливаемого виски и коньяком, продолжалась практически до самого дефолта. И тут на сцену явился новый тренд — руккола, покорившая Рублевку и Бульварное кольцо еще в 1998 году. Почти одновременно пришла Япония. И то и другое — максимально удаленное от сервелата и жареной картошки — символизировало устремленность российской элиты к либеральным ценностям и европейской утонченности. В Москве стало модно разбираться в винах, виски пить на аперитив, а коньяк — на дижестив и презирать всех, кто запивает ими борщ и свинину.
Четвертый тренд — советская кухня — явился на московскую сцену вместе с президентом Путиным, который считал бутерброд с «докторской» главным завоеванием своего малобюджетного детства. Новиков тогда наделал много шума, введя в меню «Бога» салат оливье, шпроты и бутерброды с колбасой. Но в 2004 году мировые цены на нефть окончательно обнаглели, и в России наступила эпоха гламура. Ее кулинарным выражением стал краб. Трудно понять, почему именно краб. Может быть, в силу патриотических ассоциаций с Дальним Востоком: все эти «Варяги», «Цусимы», Баргузины и «ни пяди родных Курил». А может, потому что черная икра окончательно надоела еще в 90-е, трюфель не пошел, да и что это, в сущности, за еда — так, приправа какая-то. Другое дело — нежное волокнистое мясо краба, дорогое и пьяняще морское на вкус.
— Фаланг будет достаточно, я полагаю, — Кристина улыбнулась неожиданно ласково. Кен взял любимую гречку с грибами из предыдущего тренда и заказал бутылку белого Pouilly-Fume. Когда официант удалился, томно виляя аккуратными ягодицами, Кристина взяла папироску и, опередив учтивость Кена, прикурила сама.
— Давай перейдем к делам, — она энергично сощурилась и пронзительно посмотрела на него. — У тебя есть что-то новенькое?
Кен по-прежнему не был уверен насчет «Лендкрузера», поэтому ограничился тем, что вкратце изложил историю с Максимом и компьютером его покойного бойфренда.
— Если смерть Филиппа и кража его компьютера как-то связаны, то версия с маньяком отпадает. Твои подозрения больше не кажутся беспочвенными. — Кену захотелось рассказать про «Лендкрузер», но Кристина продолжила:
— Ты говоришь, что компьютер Филиппа стоял у него на столе открытым?
— Да, и что?
— А вот что. Эта пидовка, как ты выражается, могла успеть извлечь из него какую-то информацию. Тебе надо к нему подмазаться. Кстати, это его косвенно убедит, что ты не причастен к краже.
— Ты, как всегда, права. А тебе удалось найти что-нибудь необычное?
— Не знаю… Я целый день просидела над бумагами последних месяцев. Вроде бы ничего подозрительного, кроме, пожалуй, одного. Мы выходим из тени — таков, как ты выражаешься тренд эпохи. Никто не против. Мне, как юристу, это даже по душе. Но представь: некто давно привык класть пять копеек к себе в карман через фирму «Полный делюкс Ltd», зарегистрированную на Барбадосе. И уже построил на эти пятачки симпатичный дом в Тоскане, детей слил учиться в Англию, а старую жену обменял на сисястую модель из Каргополя, у которой обнаружилась болезненная страсть к бриллиантам.
— И тут ему объявляют, что пятачки теперь нужно сдавать министру Кудрину, — продолжил за нее Кен. — А он не имеет и тысячной доли тех достоинств, которыми природа наделила каргопольскую киску. Более того, минет делать не умеет, танец живота, скорее всего, тоже, а если и умеет, то на хер нужно. За такие-то деньги!
— И смотри, что получается, — Кристина застыла на полуфразе, ожидая, пока официант, явно заигрывавший с Алехиным, закончит ритуал с винной бутылкой. Отхлебнув, наконец, вина — ледяного, но хранящего внутри вкус жаркого французского неба и высохшей земли, — она продолжила:
— Мы приводим наши контракты в соответствие с российским законодательством. Угадай, по кому это больнее бьет? По местной компании «Меркури», родившейся в смутные 90-е, или по французскому LVMH, в котором привыкли строить домики в Тоскане только после всех отчислений в пользу матерей-одиночек?
— То есть ты хочешь сказать, что наша компания под прикрытием государственной политики существенно ухудшает условия размещения рекламы для местного партнера и таким образом неявно играет в пользу западного холдинга?