— Как тебя зовут?
Человек смотрел ошалело. Непросто ведь, заглянув одним глазом по ту сторону мира, вновь в мир возвращаться.
— Эй, раб Божий, имя у тебя есть? — ласково повторил вопрос батюшка.
— Где я? — наконец прохрипел раб Божий.
— На свете этом, в городе Москве, в Первом Смоленском переулке.
— Смоленском? — удивился человек. — Я здесь живу.
— В подвале живешь, что ли?
— В каком подвале?
— И ведь вроде не пьяный. Как же ты образ человеческий потерял? — пожурил Николай. — Нанюхался чего или обкурился?
— Чего я потерял? Какой образ? «Лендкрузер» где? — бредил больной.
— «Лендкрузер»?! — оживился батюшка. — Машина, что ли?
Раненый, хоть и был нагим и окрававленным, на бомжа все же не очень походил. Особенно отца Николая смущали трусы. На них было написано по латыни «dolce», еще там была какая-то закорючка и другое слово, которое батюшка не разобрал. Давно ведь латынь учил, в Лавре, и многих вокабулей уже не помнил. «Dolce» значит сладостный. А что такое «габбан» — бог весть. Из курса латыни он усвоил только, что gabalus означало «висельник и негодяй». «Ох, отчего в миру считают, что негодяи — симпатичные люди, даже на трусах пишут: «сладкий негодяй», — недоумевал священник.
— Меня хотят убить, — заявил неожиданно «сладкий негодяй».
— Не хотят, сын мой, а почти убили. Если б не Еремка, отмучился бы уже, — ответствовал батюшка. — Расскажи, что с тобой приключилось. Машину, что ли, у тебя угнали?
— За мной гнались — сначала «Лендкрузер», потом шаги, я спрятался, и тут все исчезло… — бормотал бессвязное раненый.
— Надо бы, сын мой, в милицию обратиться.
— Прошу вас, не нужно, — больной попытался встать, но от усилия кровь прилила к ране, голова поплыла, и он упал на подушку.
Барвиха, Рублево-Успенское шоссе
Севостьянов не на шутку увлекся делом Алехина. Пока Липатов ездил в офис Кена, полковник ФСБ лазил по компьютеру Филиппа, выуживая оттуда массу странной информации — адреса чьих-то почтовых ящиков, письма самого фривольного содержания, фотографии блондинов с длинными волосами, в очках или без очков, фотографии Алехина с какими-то мальчиками — их, к удивлению, оказалось у Филиппа несколько, причем полученных по почте. На большом столе, выполненном в стиле модного минимализма, Севостьянов раскладывал выведенные на принтер трофеи: бумажки с адресами, письма и фотографии.
На первый взгляд казалось, что распечатки расположены в произвольном порядке, но судя по тому, что Севостьянов периодически их передвигал, порядок был — однако только в голове полковника. Севостьянов взял пачку желтых стикеров и стал писать на них красным фломастером какие-то числа: 15 декабря, 25 декабря, 27 декабря, 15 января, 17 января и т. д. Затем он принялся приклеивать стикеры к разложенным на столе бумагам, по ходу дела меняя их расположение. Наконец с возгласом «Ах я, мудак!» подбежал к телефону и гаркнул в трубку: «0242 ко мне, живо!» Севостьянов явно нервничал. Он достал из полированной шкатулки сигару, обрезал ее серебряной гильотинкой, чиркнул длинной спичкой и раскурил. Раздался внутренний звонок. Севостьянов рванул трубку. Меняясь в лице, он дал говорившему полторы секунды на изложение дела и прорычал:
— Меня не интересует, что он спит. У вас тридцать минут, чтобы доставить 0242 ко мне в Барвиху. Выполнять! — Он бросил трубку, нервно прошелся по комнате, и тут взгляд его упал на книжку Алехина «История несостоявшегося убийства».
Попыхивая сигарой, Севостьянов взял книгу и опустился на просторный кожаный диван. Книга, которая, как обещала аннотация, была написана «в живой и занимательной манере», наполовину состояла из сносок мелким шрифтом. В ней то и дело встречались обороты вроде: «Нисколько не претендуя на исчерпывающий анализ всех имеющихся в распоряжении исследователей источников», или: «При существующих лакунах в наших представлениях фундированность этой гипотезы кажется нам недостаточно репрезентативной», или: «Надо признать, что оптимизма для сколько-нибудь верифицируемых генерализаций в рамках нынешнего научного дискурса существенно поубавилось». Автор старомодно именовал себя «мы», словно говорил не от собственного имени, а от виртуального сообщества таких же унылых зануд, сомневающихся в фундированности и сторонящихся неверифицируемых генерализаций.
«Это ж только под травку можно читать», — недовольно констатировал полковник и отбросил книгу в сторону. Посидев с минуту без дела, он все-таки потянулся к монографии и стал перелистывать страницы. Севостьянов знал, что монотонные движения помогают думать. «Интересно, зачем Алехин этот хлам таскал в портфеле? Редакторам своим, что ли, показывал, чтоб никогда так не писали?» Иллюстрации были и того хуже. Никаких тебе красочных сцен средневекового насилия: ни дыбы, ни кола, ни колеса, ни костров инквизиции. Одни фотографии рукописных страниц, неопрятно заполненных по-детски крупными буквами. Иногда было ощущение, что кто-то намеренно замарывал буквы, потому что разобрать их было совершенно невозможно.