Поцелуй прервался, и они остались стоять у двери близко друг к другу, вдыхая дыхание друг друга.
- Никакого ужина, - скаал Сорен. - Ты. Наверх.
- Здесь?
Сорен улыбнулся.
- Почему нет?
- Мы никогда… здесь.
- Нет, было.
- С Норой. Не наедине.
- Правда? Никогда?
- Никогда, - подтвердил Кингсли.
- Я был уверен…
- Должно быть ты представлял.
- Я представлял, - ответил Сорен. – Чаще, чем готов себе в этом признаться.
- Признайся, - сказал Кингсли. - Пожалуйста.
Сорен тихо рассмеялся, хотя Кингсли не шутил. За эти годы они много спали в доме священника, и всегда между ними была Нора. Никогда в одиночку, никогда вдвоем, только не здесь. Было две вещи, которых Кингсли хотел в своей жизни, хотел так сильно, что продал бы все, что у него было, до самой души: иметь Сорена и иметь детей от Джульетты.
И теперь, словно по волшебству, Вселенная подарила ему и то, и другое одновременно. Но это был трюк, понял он. Ему дали и то, и другое. Он мог оставить только одно.
- Сколько раз? — снова спросил Кингсли. - Я хочу знать. Я провел слишком много лет, думая, что ты вообще не хочешь меня. Никаких больше тайн, никакой лжи. Я спрашиваю — сколько раз ты хотел позвонить мне и пригласить к себе, но сказал себе «нет»?
- Я не считал, — сказал Сорен, все еще улыбаясь, как будто Кингсли шутил. Но затем, как будто он наконец увидел, насколько серьезен был Кингсли, он сказал: - Даже я не могу сосчитать. Это то, что ты хочешь услышать?
- Да.
- Хорошо. Теперь мы будем стоять здесь, на кухне, пока ты будешь задавать мне вопросы всю ночь, или ты собираешься пойти со мной наверх, чтобы я мог тебя выпороть и трахнуть?
И несмотря на то, что Кингсли хотел ответов…
Читатель, он пошел с ним наверх.
Глава 4
Сегодня вечером они впервые играли наедине в спальне Сорена. И в конце концов одна ночь станет их последней. Поэтому, когда Кингсли последовал за Сореном вверх по лестнице дома приходского священника в его спальню, он считал ступени — одиннадцать. И он запомнил особый оттенок освещенного солнцем золота, золотившего темные паркетные полы. А запах… За домом приходского священника ухаживала самая итальянская католическая бабушка в мире, и тут всегда пахло чистотой, сосной и свежим бельем. И зимой, конечно. Здесь всегда пахло зимой, даже летом, потому что человек, который сделал этот маленький домик своим домом, пах зимой. Его кожа как снег. Его волосы как лед. И когда-то Кингсли сказал бы, что его сердце замерзло, как оконное стекло январским утром, но какой человек с ледяным сердцем мог сказать что-то вроде: «Даже я не могу сосчитать», когда его спросили, как много раз он представлял, как они занимаются любовью в его спальне?
Оказавшись в спальне, Сорен подошел к окну и распахнул белые шторы. Ничто не сравнилось с последним светом зимнего дня, тем, как он наполнил комнату странной и священной тишиной.
У Кингсли едва не кругом шла голова. Он прислонился к столбику кровати, чтобы устоять на ногах.
- Я все еще не могу привыкнуть, - выдохнул Кингсли, когда Сорен повернулся к нему.
- К чему не можешь привыкнуть:?
- Мы делаем это снова, — сказал Кингсли. - Ты хочешь чего-то всю свою жизнь и так привыкаешь желать, что не знаешь, как привыкнуть, когда получаешь.
Кингсли стоял у ближайшего к двери столбика, словно он не мог заставить себя принять, что он был здесь, действительно здесь, приглашенный гость, желанный гость.
Сорен подошел к нему.
- Я отсылал тебя слишком много раз. Я слишком долго держал тебя на расстоянии. Я бы не стал винить тебя, если бы ты ненавидел меня, и если ты прямо сейчас выйдешь за дверь, чтобы наказать меня.
- Это накажет тебя?
- Я не могу думать ни о чем, чего бы мне сейчас хотелось меньше, чем о том, чтобы ты ушел.
Кингсли встретился с его глазами, его серо-стальными глазами, и увидел, что в них сияет истина, превращающая их в серебро. Сорен боялся, что Кингсли может уйти — этого было слишком мало и слишком поздно.
Кингсли подошел к двери и остановился на пороге — в конце концов, он сам был садистом — прежде, чем закрыть дверь спальни.
Щелчок латунного болта был одним из самых эротичных звуков, которые он когда-либо слышал.
- Я знал, что ты не уйдешь, - сказал Сорен, едва улыбаясь. - Иди сюда.
Сорен указал на старый овальный ковер в изножья кровати. Кингсли запомнил цвета и расположение ковра, как и всю комнату — кровать с балдахином, верхушки столбиков были такими высокими, что почти касались потолка. Одеяло белое, пуховое. Кожаное кресло и небольшой столик, на котором стояла латунная лампа для чтения.
Кингсли занял свое место на ковре. Никто, если только он не подчинился тому, кого любил и уважал, никогда не мог понять прекрасную свободу подчиняться приказам, отдаваемым тем, кому ты доверяешь своим сердцем и телом. У Норы было лучшее объяснение этому. Он вспомнил ленивую ночь в «Восьмом круге», когда сидел за столом с Гриффином и еще несколькими людьми, когда одна из доминатрикс клуба потребовала от Норы объяснить, почему она все еще иногда подчиняется Сорену, почему она отдает роль подчиненной мужчине, когда она рождена, чтобы быть доминатрикс.
И Нора сказала: «Представь, что ты знаешь парня – возможно, инвестиционного банкира – и ты знаешь, что даже если ты отдашь каждый пенни своего состояния и будешь смотреть, как он уйдет с ними… что когда он вернется через день, или через неделю вы получите в два раза больше, а то и в три. Представь, что вы отдаете кому-то все, что у вас есть, зная, что вы получите это обратно, а затем и еще немного. Если бы вы знали этого парня, вы бы полюбили его, не так ли? Даже если бы вы его не любили, вы бы любили его. Вы бы целовали его чертовы руки, не так ли? Вы бы целовали его гребаные ноги”.
Госпожа, бросившая вызов Норе, признала свое поражение и в знак покаяния поцеловала сапог Норы. Она была права. Никакого отрицания. И если бы Кингсли не приказали встать на коврик у кровати, он, возможно, упал бы на колени и поцеловал бы чертовы руки Сорена, его гребаные ноги.
Сорен поднял руку и обхватил затылок Кингсли.
- Чего ты хочешь от меня сегодня? У меня хорошее настроение.
Кингсли знал, что на этот вопрос нет правильного или неправильного ответа. Это был не искренний вопрос, а просто способ заставить Кингсли немного поежиться, смутить его, заставив рассказать о своих фантазиях. Чтобы смутить Кингсли, потребовалось немало усилий, но пристальный взгляд Сорена — его ожидающее, наблюдающее, осуждающее отношение — всегда превращало его в нервного подростка, боящегося сказать что-то не то.