...Сидели мы долго, смотрели на костёр, на темнеющую на глазах полоску заката. Было очень тихо, и в потемневшем небе проявились яркие звёзды. Пожаров в окрестных лесах не было, может быть потому, что на несколько десятков километров вокруг стояла безлюдная тайга. Просто некому было поджигать...
Часам к десяти, протопив печку в зимовейке, пошли спать. Легли на нары, но было так жарко, что пришлось открыть дверь и оставить проём открытым, только занавешенным старым покрывалом.
Засыпая, я думал о том, что когда хочешь где-нибудь побывать, всегда представляешь себе нечто, исходя из рассказов других, но когда видишь это сам, то очень часто замечаешь разницу между расплывчатыми представлениями и реальностью. И всегда реальность другая. Она трудная, иногда красивая, но всегда реальность. И в этом есть некое маленькое разочарование, но и удовлетворение. Разочарование, от того, что очередная мечта стала реальностью, - удовлетворение, потому что это место стало фактом вашей жизни, вашей биографии.
Проснулся я на рассвете...
Торопясь, оделся потеплее, попил водички из котелка на столе, старясь не будить товарищей, и вышел из остывающего жилья, плотно притворив двери. Было уже почти светло, но дальние сопки представлялись плохо различимым массивом. Талая вода в ведре замёрзла сверху толстым льдом, и я подумал, что ночью минус был приличный.
Осторожно ступая, я, стараясь не шуметь, вышел на гребень и, спустившись метров на сто пятьдесят, долго стоял и слушал, поворачивая голову то влево, то вправо. Маряна на противоположном склоне темнела сумерками, и, кроме того, я забыл в зимовье бинокль и потому ничего там, вверху, не мог разглядеть.
... Ещё, я слушал глухарей. Вчера, когда мы поднимались по гребню, под несколькими соснами я увидел глухариный помёт и подумал, что здесь может быть ток. Постояв, я внимательно прослушал округу. Ничего интересного не заметил, и плотнее запахнувшись в одежду, сел на сухую валёжину и стал ждать.
Восток светлел всё более и более и, чем светлее становилось вокруг, тем больше я мёрз. Стараясь сдержать дрожь, я тихонько вставал, махал руками, надеясь согреться, а потом снова садился.
Где-то в чаще речной долинки, внизу, почти подо мной, что-то похрустывало, но так редко, что становилось понятным, - это ветки трещат от изменения влажности, как в старых домах трещат иногда рассохшиеся половицы, а кажется, что кто-то ходит. Налетевший порыв ветерка, лёгким кусочком коры стучал о ствол сосны, а я настораживался и до непроизвольного шума в ушах вслушивался в похожие на глухариное тэканье, звуки.
Слух у меня хороший, и я иногда уже при солнце, в птичьем хоре, мог различить токование глухаря. Но здесь было тихо...
Посидев ещё какое-то время и замёрзнув так, что зубы выстукивали чечётку, не дождавшись восхода солнца, я пошёл к зимовью. В домике двери были закрыты, и я стал кипятить чай, растапливая воду из снега, который набирал в котелки из большого сугроба под старой елью, на краю плоского участка.
Потом, стараясь не шуметь, я зашёл в зимовьё, взял мешок с продуктами, и возвратившись к костру, выпив кружку горячего чаю, стал варить макароны, предварительно выловив с поверхности закипевшей талой воды хвоинки и травинки, попавшие туда вместе со снегом.
Запах костра, дым, холодок от стылой земли, ароматы соснового леса создавали непередаваемую гамму ощущений. Такое бывает только весной: открытые просторы, ясность воздуха, широкие горизонты, видимость на десятки километров. И тут же синеватый, замёрзший снег в близком сивере и свист рано проснувшегося рябчика, где-то за спиной.
Я достал из кармана футболки манок, приладился и засвистел простенькую песню. Тут же отозвался петушок, в кустах раздался шум крыльев взлетевшего рябчика и неслышно планируя, появился он сам и сел на нижнюю ветку сосны, под которой я стоял. Он, "приветвился" и поводя головкой с заметным хохолком, затренькал тревожно и сердито. Рябчик был от меня на расстоянии пяти метров. Я замер, а птица, походив по ветке, перелетела метров на двадцать в сторону, но уже на верхние ветки другой сосны. Я любовался им долго, но потом вспомнил, что надо помешать кашу, и пошёл к костру, хрустя веточками под ногами. Рябчик снова затренькал, и улетел.
Из зимовья вышел Гена, позёвывая и почёсывая бороду. Он подошёл к костру, и, став к нему очень близко, грелся, выставляя ладони, очень близко к пламени.
Вскоре каша сварилась, я заправил её тушёнкой, и в это время из-за сивера, яркими серебряно чистыми лучами проглянуло солнце. Из зимовья вышли Миша с Максимом, стали мыться, взвизгивая и нервно хихикая, от холодной воды из ведра. Гена же любил комфорт и, немного подождав, нагрел воды в кружке и умылся горячей.
День начинался, как обычно. Сели вокруг костра, поели, не спеша, попили чаю с конфетками-карамельками в ярких фантиках. Потом, стали расходится, кто в какую сторону захотел. Я, взяв свой посох, первым отправился в гору, решив посмотреть соседнюю долинку.
С северной стороны гребня местами лежал снег, а в чаще его было ещё очень много. Снег смёрзся и держал меня, не проваливаясь. Я шёл похрустывая настом, лежащем над и сверху склоненных, ещё первозимним большим снегопадом, кедринок и сосёнок. Идти было удобно, хотя местами снег подо мной все - таки проваливался и я погружался в него, почти по колено...