— Смотри на ворога, а не на его меч! — прохрипел воевода, отражая сыплющиеся на него удары.
Мечники продержались недолго, но все ж продержались, за что заработали кивок воеводы, — хорошо, мол, годится. У одного из гридней плетью повисла рука, другой почесывал шею, по которой неслабо досталось. Но видно было, что дружинники довольны — не каждый день от воеводы даже такого кивка дождешься. А что больно — так на то она и воинская наука. Когда больно, оно лучше запоминается. В следующий раз тело само как нужно двинется, чтобы удар не поймать, — и не поймешь, как так получилось.
— А ты чего рот раскрыл? — крикнул воевода отроку, застывшему с отвисшей от увиденного челюстью. — Пока ты ворон ловил, твоих сотоварищей в битве ворог посёк. И вся вина в том на тебе.
Отрок испуганно захлопал глазами, вот-вот заплачет. Знает же, что не гоже княжьему отроку реветь как девка, а слеза предательская все ж в глазу собирается.
Шмыгнув носом, отрок пересилил себя и отважно шагнул вперед, направив дрот воеводе в грудь.
— Поздно, — сказал воевода, перехватывая древко копья и отводя удар в сторону. — От так же и на Калке случилось — пока одни бились, другие смотрели. Потому и тех и других ордынцы побили, хотя нашего войска супротив ихнего было вчетверо.
Правды ради, о битве на реке Калке можно было и более сказать — и про то, как союзные половцы, испугавшись слаженной атаки степняков, бросились бежать, опрокинув русские полки. И про то, как после ордынцы, обломав зубы о русские укрепления, обманом выманили из-за тына дружину Мстислава Киевского, пообещав отпустить воинов восвояси, а после, нарушив обещание, посекли ее в чистом поле — да только надо ли? Не запомнит отрок всего, говорить надо только главное. Воевода и сказал:
— Завтра чтоб из пяти дротов четыре в цель попадало. А не будет такого — выгоню из дружины обратно коров пасти.
Повернулся — и пошел обратно к своему бревну. Знал — если потребуется, будет отрок и ночью дроты метать, а утром покажет требуемое. Потому, что нет ничего страшнее для козельчанина, чем сначала быть принятым в княжескую дружину, а после — вылететь обратно. Вовек позору не оберешься.
У бревна стоял Никита. Мрачный, как осенняя туча. Федор Савельевич, только что развеявшийся от дум лихой молодецкой сечей, вновь нахмурил брови. Жалко парня, а что поделаешь?
— Здрав будь, Федор Савельевич, — сказал Никита, снимая шапку и кланяясь земно.
— И тебе поздорову, парень, — буркнул воевода. — Чего понадобилось в цитадели?
Никита помолчал немного, собираясь с духом, и сказал — да не то, что воевода ожидал услышать.
— Слыхал я, Федор Савельич, что, когда мой старшой брат Игнат с торговым поездом[61] из дальних стран воротится, в следующий поход ты со своими воями охраной пойдешь?
Воевода недоуменно вскинул брови.
— Может, и пойду. А может, и останусь. Тебе-то какое дело?
Никита прижал шапку к груди.
— Дядька Федор, возьми меня к себе в дружину!
А вот это вообще ни в какие ворота не лезло.
— Тебя? Да где ж ты раньше-то был?
Воевода кивнул на отрока, сосредоточенно метавшего дроты в заново установленный щит, закусив губу от обиды и натуги.
— Отроки вон с пятой весны от роду в вой готовятся, рукоять меча к ладошке примеривают и кажный день с тем мечом заместо игрушек возятся да упражняются. А тебе уж двадцать скоро. И хоть охотник ты знатный, про то все наслышаны, но к мечу да к воинской службе не приучен. Так что — не обессудь.
Никита сверкнул глазами, крикнул запальчиво:
— Да я белке в глаз с сотни шагов попадаю. И из лука, а не из самострела!
«А характер-то у парня правильный, — подумал воевода. — Эх, жаль поздно одумался. Знатный воин получиться бы мог». А вслух произнес:
— Знаю, знаю. Да только про ратную службу раньше надо было думать. Зим эдак на пятнадцать.
Однако Никита не сдавался.
— Я и с мечом упражнялся! У кузнеца Ивана.
Воевода аж крякнул от такого.
— Да ну! И сколь разов-то?
— Мне хватит, — буркнул Никита. — Невелика наука.
— О как!
Воевода повернулся к дружинникам.
— Эй, Любава, подь-ка сюда.
Мечник, уже оправившийся от удара в руку и примеривающий к ней копье у оружейной стойки, обернулся.
— Дай-ка парню меч затупленный. И сама такой же возьми.
— Дак то девка? — изумился Никита. — Не буду я с девкой биться.
Воевода наклонился к уху парня.
— У этой девки ордынцы батьку на Калке порешили, а мать в полон увели, когда ей всего четыре года было. Она же от горя говорить разучилась. И с малолетства самого она, окромя битвы, ни о чем не помышляет, отомстить хочет за родителей. Потому не думай, что это простой противник. Рука у нее, конечно, полегче, чем у мужика, но быстра как ласка, и твоя стать молодецкая супротив ее быстроты вряд ли большое подспорье. Так что приступай. Да не жалей ее, а то обидится.