Всю ночь я клевал головой,
а утром меня под расписку
не спать уводил конвой.
Теперь-то и зайцу ясно,
что я затевал бузу,
О чем, как в листе допроса,
расписываюсь внизу».
Тут прерву рассказ Танича, чтобы вставить цитату из недавно прочитанного романа М. Алданова «Ключ». Между письмоводителем и следователем по важнейшим делам происходит такой разговор: «—За границей, я слышал, их измором берут: круглые сутки допрашивают, напролет, пока не сознается. Сами сменяются, а ему спать не дают.
— Не знаю, как за границей, не думаю, чтобы это так было, хоть и я такие рассказы слышал. У нас, во всяком случае, эти способы не допускаются, и слава Богу».
Разговор этот происходил в России, накануне февральской революции. Во времена, когда следователь Ланцов и нарком Берия еще не приступили к своей страшной работе. Они-то зарубежным опытом не гнушались.
«Прокурор требовал пяти лет заключения, — продолжал рассказывать Михаил Исаевич, — но судья не пошел ему навстречу и дал шесть.
Наш этап двигался от Ростова до Соликамска целый месяц. На полустанках поезд останавливался, и заключенных пересчитывали.
«Влево, пулей!» — кричал конвоир, и мы выскакивали из вагона, пулей бежали влево. А конвоир для верности счета стукал каждого деревянным молотком по спине. В общем-то эти молотки служили для простукивания вагонных стен на предмет выяснения их надежности.
Когда мы прибыли в Соликамский лагерь, перед строем, кроме охраны и лагерного начальства, появился человек то ли в телогрейке, то ли в бушлате. Это был Ротов.
Он спросил: «Художники есть?» Я как бывший студент архитектурного факультета поднял руку. Поднял руку и мой однокурсник и подельник Никита Буцев.
Так мы попали в художественную мастерскую, которую возглавлял замечательный художник Константин Павлович Ротов. Чего только не делали в этой мастерской! Конечно, наглядную агитацию для лагеря. В мастерской писали копии с известных картин. Особенно котировались Шишкин и Айвазовский. Картины эти продавались в Перми. В лагере еще было налажено производство детских игрушек. Изготовитель на них писался скромно: «Усольлесотрест», а вовсе не «Усольлаг МВД». То, что дети радовались игрушкам, а взрослые могли украсить свой дом картинами, это прекрасно. Главное же то, что люди, делавшие все это, имели шанс выжить в отличие от работавших на лесоповале. У тех шансы на выживание были ничтожны».
Снова прерву рассказ. Танича и процитирую Варлама Шаламова: «Когда я кончил фельдшерские курсы и стал работать в больнице, главный лагерный вопрос — жить или не жить — был снят».
Одних спасала работа в больнице, других — в агитбригаде, третьих — в художественной мастерской и «шарашке», а на лагерном жаргоне звались они «придурками». Но не будь в ГУЛАГе «придурков», и не было б «Колымских рассказов» Шаламова, не сыграл бы Дикий адмирала Нахимова и вождя всех времен и народов, не написал бы Солженицын своих романов, не сделал бы Ротов великолепных сатирических рисунков и прекрасных книжек для детей.
«Были заказы, — продолжал Танич, — и весьма серьезные, к примеру, оформление Пермской областной сельскохозяйственной выставки. Константин Павлович делал и более ответственную работу. По докладам Сталина выпускались роскошные альбомы. Там были цитаты из доклада и рисунки Ротова. Альбомы эти переплетались в сафьян и отправлялись в Москву, в подарок вождю. Не знаю, держал ли вождь когда-нибудь в руках альбом, оформленный талантливой рукой «врага народа»?
Однажды Константин Павлович поручил мне расписать сани для начальства. Я покрасил их черным лаком. А по этому фону расписал желтыми и красными цветами. Получилось очень красиво.
Ротов пришел принять работу. Оглядел сани и сказал так: «Миша, вы добросовестно и со вкусом выполнили работу, но неужели вам не пришло в голову, что это цвета флага Германии?» К счастью, лагерному начальству это тоже не пришло в голову.
— Вот на этой акварели, — показывал Михаил Исаевич, — изображен Константин Павлович. Это работа художника Лебедева. Ротов играет в шахматы с Яковом Г».
Снова прерву рассказ Танича. Вот что писал жене из лагеря Константин Павлович: «В сентябре — октябре, а может быть, и раньше, у тебя побывает Яков Ефимович. Должен дать его характеристику, чтобы ты знала, кого принимаешь.
Это первый человек, с которым меня свела судьба семь лет тому назад и не разлучала до сих пор… Сам он, конечно, будет называть меня самым близким приятелем. Ко мне он всегда был хорошо расположен и, видимо, искренне и дурного (кажется?) ничего для меня не сделал. Человек «с широкой натурой», знает, за что пострадал (миллион растраченных денег, ему не принадлежащих, — говорит, уже все). Летал из Харькова обедать в Москву на самолете…»
«Я сейчас думаю, — продолжал свой рассказ Танич, — почему Ротов пришел тогда встретить наш этап. То ли он узнал, что прибыл этап из Ростова, а ведь он ростовчанин. Может, думал увидеть кого-то знакомого, земляка. То ли просто позарез нужен был художник. А может, и то, и другое?..
Надо сказать, что начальство относилось к Ротову уважительно. Несколько раз его даже выводили из зоны на этюды. Правда, в сопровождении двух вооруженных конвоиров.
Выпускали мы с Константином Павловичем и «Лагерный Крокодил» на внутрилагерные темы. К примеру, человек, который выдавал нам сахар, нещадно нас обжуливал. Ротов нарисовал на него очень похожую карикатуру, а я сделал подпись в стихах. Фамилия этого человека была Новак, и я, естественно, сыграл на этом. Он-де ловчее управляется со своими гирями, чем известный всему миру чемпион. Карикатуру повесили в столовой. Не знаю, стали ли мы получать больше сахару, но заключенные посмеялись, а смех, говорит наука, для здоровья даже полезней сахара.
В лагере была масса интересного народа. В составе агитбригады был Алексей Дикий. Большой артист, сыгравший (после лагеря) даже самого Сталина! В художественной мастерской работал бывший юнкер, с оружием в руках защищавший в семнадцатом Зимний дворец. А сколько в лагере было людей с другой стороны баррикад, которые Зимний брали?
Я отвлекся… Что же еще о Ротове? Да. Он очень любил насвистывать. И во время работы, и когда отдыхал. Причем, никаких шлягеров. Авторами его любимых мелодий были Вагнер, Григ и прочие классики.
Свяжитесь с моим однодельцем Никитой Буцевым. Я ведь недолго работал в ротовской мастерской. За провинность отправили меня в тайгу, на «общие работы», на лесоповал».
* * *
1948 год. Выйдя на свободу и собираясь в Москву, Константин Павлович писал из Соликамска жене:
«Одет (чтобы ты узнала меня) буду так: защитного цвета телогрейка с «каракулевым» воротником, такая же шапка, вроде кубанки, сапоги (довольно приличные) и галифе… По здешним местам, это выглядит даже элегантно, но в М. мне все же хотелось приехать затемно».
«В Москву меня не пустили. Прописали в Кимрах, — рассказывал Константин Павлович. — Я часто бывал в Москве. И даже оставался ночевать, чего делать, конечно, не полагалось.
Однажды ночью раздался звонок. Вошли двое: «Живущие все прописаны?» «Все!» «Проверим!» И пошли по комнатам. За ними в квартире появилась дворничиха. За ней — понятые. И, конечно, обнаружили меня. А обнаружив, арестовали.
Когда я оделся и был готов идти, жена старшего брата сказала: «Костя, у тебя на пальто оторвалась пуговица. Снимай. Я пришью». И она сказала это с такой уверенностью в своей правоте, что люди, которые могли увести человека не только без пуговицы, но и без пальто, послушно сели на диван и терпеливо ждали, пока Лидия Ивановна не спеша делала свое дело.