— Безусловно. Наша эпоха такова, что и не снилась нашим дедам и отцам. Хотя они и восставали против того, что навязывалось им сверху. Но современность не имеет ничего общего с тем, что было даже тридцать–сорок лет назад. Людей того времени здорово обогнали, как в свое время обгонят и нас, ведь прогресс остановить невозможно.
— Да, да! К прошлому нет и не должно быть возрата. Но есть люди, которые не понимают этого и живут по старым канонам, да еще требуют от нас, чтобы мы переняли их вкусы и привычки…
Разглагольствуя, приятели свернули с ярко освещенного проспекта на темную улочку, а затем в еще более темный переулок.
Вряд ли они замечали, где шли, пока в непроницаемой тьме не наткнулись на какое–то препятствие.
— Осторожно!
— Что это?
Оба возгласа раздались одновременно. Склонившись до самой земли, они с трудом разглядели женщину, лежащую поперек тротуара. На ней была меховая шубка, а светлые волосы создавали подобие ореола вокруг ее безжизненного лица.
У Реми и Люка перехватило дыхание. Они смотрели на женщину, не имея сил даже позвать кого–нибудь на помощь.
— Ты думаешь, она мертва? — прошептал наконец Люк.
— Надо бы проверить… Потому что, если она просто потеряла сознание, то на таком холоде замерзнет.
Реми набрался храбрости и приоткрыл ее манто, а затем приложил руку к груди женщины. Ее абсолютная неподвижность внушала ужас.
— Сердце не бьется.
— Взгляни на ее глаза. Они открыты и ничего не выражают.
— Но что же случилось?
Люк чиркнул зажигалкой и поднес трепетный огонек к телу. На груди оказался небольшой разрез, немного крови просочилось на светлую ткань.
— Пуля?
— Нет, скорее нож…
Реми выпрямился, пошатываясь.
— Наверное, ее хотели обокрасть?
— Сумочка на месте… видишь?
— Ничего не трогай! Не знаешь, что ли, как полагается вести себя в подобных случаях?
— Но к сумочке прикреплена записка.
— Тем более не трогай. Постереги тут, а я побегу в комиссариат.
— Что за дикая история… Ненавижу такие штуки… Совсем молоденькая девушка!
И Люк вытер проступивший на лбу пот. Но Реми уже не слышал его рассуждений. Со всех ног он бежал за полицией…
Марта Шену возвращалась из кино. Она ходила туда часто, иной раз через день. Это было ее единственное развлечение, если не сказать — единственная духовная пища. Из некоторых фильмов она получала все, в чем ей отказывала жизнь: приключения, страсти…
Марта была идеальной зрительницей. Такие самозабвенно участвуют в самых неправдоподобных историях, смеясь или плача, они безоговорочно принимают все за чистую монету.
Шагая одна по опустевшим улицам, Марта чувствовала себя полупьяной. Она не думала о своем непривлекательном жилище: происходило самое настоящее раздвоение личности. Она никак не могла вернуться к действительности, вся была еще там, на экране.
Походы Марты всегда заканчивались бессонницей, но ей нравилось и это. Она всячески стремилась подольше побыть в той, другой, жизни, прежде чем утром приступить к своей нудной работе машинистки среди сослуживиц, таких же сереньких, как она сама.
Она уже давно не обольщалась. Молодость прошла в уходе за больной матерью, а потом, когда старушка умерла, Марта даже не делала попыток свернуть с той дороги, по которой плелась уже в силу привычки.
Ей было за сорок, и она полагала, что для нее все кончено.
Но этим вечером, быстро и упруго шагая по темным улицам, она была светской львицей, только что пережившей волнующие любовные неурядицы. Она еще разговаривала со своим поклонником, смеялась над ним и плакала из–за одного негодяя.
— Как он мог! — патетически восклицала она. — Не понимаю, как он мог?
Машинально она свернула в темный переулок, ведущий к ее дому. Путь ее был так изучен, что она могла идти с завязанными глазами. Ни темноты, ни безлюдия, ни позднего часа она не боялась. Она не имела ничего, на что могли бы позариться люди.
Поглощенная своей призрачной жизнью, она не заметила, что кто–то шел ей навстречу. И когда ее на мгновение ослепил фонарик, она не испугалась, а удивилась:
— В чем дело?
Вместо ответа был слабый, но острый удар в грудь, после которого у нее закружилась голова.
Но она и не подумала о том, что умирает, что окончательно уходит из того мира, в котором, собственно, и не жила…
Ландон оказался прав. Все меньше и меньше женщин в тюленьих шубках попадалось на улицах Парижа. Он обходил квартал за кварталом, и все впустую.
«Нет объектов! — с усмешкой констатировал он. — Сам же и виноват!»
Однажды, пообедав в ресторанчике, он брел по улице Рокет, решив проверить самые темные закоулки. Он уже не надеялся что–нибудь найти, а просто шагал из потребности двигаться и глушить в себе нежелательные, возникающие в мозгу мысли.
Дело в том, что Ландон был куда более сложной натурой, чем сам себя считал. Его мозг работал неустанно. Вся бравада, все изображения себя бездумным автоматом–убийцей происходили лишь от неосознанного желания уйти от того, что называется совестью. Иногда он сам с каким–то недоверием прислушивался к тому, что творилось у него в голове. Он гнал странные мысли прочь, но они немедленно возникали снова, едва он оставался в тишине и покое. Тогда ему не удавалось заснуть. Он задавал себе вопросы, на которые не существовало ответов. И… уходил бродить…
Он должен был утомиться так, чтобы повалиться и заснуть наконец, без мыслей и сновидений.
Ночь была прохладной, и он зашел в небольшое кафе «Табак», уселся за столик и попросил двойной коньяк. Холод согнал сюда много народу. Тут можно было согреться, покурить, поболтать со случайным собеседником, находясь в той дружеской атмосфере, которую так любил Ландон.
Он просидел за столиком довольно долго, уже допив свой коньяк и расплатившись, наслаждаясь приятным окружением, убаюканный гулом голосов, когда внезапно заметил «ее».
Точнее, бельковую шубку.
Мгновенно, как в хорошем счетно–решающем устройстве, в голове Ландона выстроилась схема — программа к исполнению.
«Уж не выработался ли у тебя пожизненный рефлекс на эти шубки, братец?» — подумал он. Но ведь, в конце концов, он должен выполнить свою задачу, чтобы получить вторую половину «гонорара» и обеспечить себя на всю жизнь.
Он медленно поднялся и двинулся к выходу, чтобы подкараулить шубку снаружи. Его не интересовало, на ком она надета… Уже в дверях он услышал тоненький голосок, спрашивающий коробок спичек.