Перукарников встрял с разъяснениями:
– Он, товарищ командир, по родине скучает. У них там утром плов, в обед плов, на ужин плов – и все с бараниной. Они ж, мусульмане, сала не едят, религия не позволяет.
Командир от возмущения чуть не подавился:
– Що ты таке кажешь?! Де я ему зараз барана визьму?! Яка це религия може заборонить людыни Сало йисты?! Як це можна людыни у житти николы ни тришечки сала не пожувать?! Ну де якесь життя у свити може нормально розвиватысь зовсим без сала?!
Перукарников подумал и ответил:
– На Марсе, товарищ командир.
Салонюк сочувственно вздохнул:
– Ну, хиба що на Марси… тоди може буты. Звидки им на тому Марси свыню взяты? – И после паузы заметил: – Це тому там и нема ниякого життя.
Маметов скорбно вздохнул.
– За минометом убиваешься чи за пловом? – спросил участливо Сидорчук.
Вместо безмолвного узбека ответил вездесущий и всезнающий Иван:
– У него в Ташкенте мама осталась, говорит, одна совсем. Как она там без него с немцами справится? Боится, что немцы Ташкент взяли, а он здесь совсем ничего не знает.
Салонюк вспомнил про ночной обстрел и материальные потери, которые нанес отряду воинственный Колбажан. Удержаться от комментария он просто не мог.
– Действительно, Маметов! Мне дуже интересно, як твоий мами самой з нимцями впоратыся без такого снайпера, як ты? Якщо у твоему Ташкента уси так стриляють, як ты вчора з нашего миномета, то нимци довго будуть сидиты у наший Середний Азии, колы ее захватят. Можлыво, ты ще встыгнеш побачиты, як разом з мамою воны чай пьють.
Кому что, а курице – просо, говорит мудрый народ. В том смысле, что командир Салонюк убивается по загубленному партизанскому оружию, а Перукарников и Жабодыщенко испытывают невероятное облегчение. Миномет-то тяжелый, черт. И теперь Иван мечтает заодно избавиться и от бесполезных мин.
– Ты, Маметов, – начал он издалека, – не кручинься: никуда твой Ташкент не денется. И мама твоя никуда не денется. Ты только обязательно должен по ночам учиться вместо миномета мины прямо к немцу бросать руками. А то на кой ляд мне их в этом ящике тягать?
Салонюк, вначале одобрительно кивавший в такт перукарниковской речи, внезапно спохватился и заголосил:
– Перукарников! Мовчаты! Знову починаеш до хлопця чиплятыся? Бильш не надийся, що вин буде твои дурнувати задумки выполняты! Тоби цей ящик до кинця вийны пхаты поперед себе. А ще одын раз побачу, що ты цим займаешся и бедному хлопцю мозги морочишь – забуду, що ты до вийны у институти вчився, и так по рогам надаю, як ото Жабодыщенко. У него тильки тры класы церковно-приходськои школы. Зрозумив?
– Так точно, господин Салонюк! – рявкнул Иван.
Тарас испуганно от него отшатнулся:
– Який я тоби господин?! Ты що, Перукарников, белены объився? Мы уси тут з симнадцятого року – товариши. Ну то шо, шо у мого батька ранише, до революции, свий сахарный заводык був. Це ничего не означае. – Командир слегка задумался, пошевелил губами, позагибал пальцы. – Ну, мабуть, ще два-тры ветрячка теж було, та маленька свыноферма з ковбасным цехом. Ну, тришечки коптыльней володив… – и как бы оправдываясь за такого неправильного папашу, уточнил: – Але свичкову фабрику запустыты не успив! А ничего з махновцями звязыватыся! Зараз був бы головою колгоспу – як я, або ще краще – головою райкому, як Шинкарук.
Услышав про махновцев, бойцы сгрудились вокруг командира, как дети – вокруг воспитательницы детского садика.
– Товарищ Салонюк! Ну товарищ Салонюк! – заканючили они. – Расскажите, пожалуйста, про батьку Махно, ну расскажите! Вы всегда так интересно рассказываете.
Тарас, как и все большие артисты, поломался совсем немного, для приличия. Подкрутил усы, удобнее устроился на траве, хлебнул самогончику.
– Ну, що вам розповисты? – неспешно начал он, как певец Боян, который тоже к основной теме подбирался издалека. – Махно був така людына… ну така людына! Одне слово – всим батько ридный! Це був дядько що надо – отаман! Комисары його боялыся, як вогню! А усе через те, що вин ранише сам був комисаром та багато про их радянську владу знав. Бувало иноди, як хтось крыкне, на сели: «Батько Махно йидуть!» – так комисары уси, як крысы, в погребы ховаються. Але так шуткуваты було опасно, бо кого за цей жарт спиймають, зараз у ЧеКу завезуть: поперше, про батьку спытають, а потимо, звисно, розстриляють.
Так от, не знаю за що, але Махну мий батько дуже подобався. Вин иноди до него заезжав з усима своими хлопцями. Мени цукерок привозив солодких. Дуже любив поторохтиты з кулемета по сельсовету. Бувало, торохтыть, поки з ней червоный стяг не звалыться, – потим свий, зеленый, повисыть та и йиде соби. Комисары назавтра придуть, зеленый стяг знимуть, червоный повисять, и так кожного разу. Але моему батькови зеленый стяг бильше подобався, тому зараз вин лежить десь похороненный. А як на мене – то и червоный непоганый, тому я зараз голова колгоспу. Ось така мораль из данной басни, Перукарников!
У голодных людей, как известно, обоняние становится острее.
Поэтому все гости в тронном зале довольно скоро почуяли, как откуда-то распространяются приятнейшие ароматы теплого теста, мяса и масла. Они закрутили носами и нетерпеливо заерзали на своих местах, потому что салатик из циписпупской синюши не пришелся по вкусу даже самым стоическим и непреклонным персонам.
Если же учесть, что король Оттобальт – хозяин и главная цель собравшихся в Дарте дам – внезапно и бесследно исчез в неизвестном направлении, то общество королевы Гедвиги стало не только трудновыносимым, но еще и бесполезным.
Королеве всегда было противопоказано идти в массовики-затейники, но сегодня она превзошла саму себя. На похоронах обычно бывает веселее, чем на королевском прибацуйчике, потому что о мертвых хотя бы можно говорить хорошо. Да и кормят на поминальных вечерах не в пример сытнее и вкуснее.
Гедвига тоже была разочарована. То, что отколол милый племянничек, ее не слишком волновало – сколько веревочке ни виться, а конец будет. Беспокоило другое: Бальтика следовало пристроить в хорошие руки уже сейчас, а хороших рук королева так и не обнаружила. Многие девицы пытались соблазнить ее своими рассуждениями о семейной жизни, в которой все решают только мудрые и многоопытные старшие родственники. Но все это было типичное не то.
Орден рыцарей-бесумяков чах и увядал без своей бессменной предводительницы, а королева Гедвига не могла отыскать Бальтику хорошую и надежную жену с правильными взглядами на питание, режим, семейный и государственный бюджет и воспитание детей.
У тети мелькнула даже шальная мысль – выписать невесту с Востока: они там все покладистые, ко всему привычные и мужу не перечат ни в чем. Но тут же сама себя строго одернула – этому мужу нужно будет перечить постоянно, иначе один Вапонтих знает, что может получиться.
Словом, соблазнительный запах, доносившийся явно из кухни, стал последней каплей, которая переполнила и без того невместительную чашу тетиного терпения. Королева вскочила со своего места, не дослушав собеседника (справедливости ради заметим, что она его и до того не слушала), и ринулась в царство повара Ляпнямисуса, пыша праведным гневом.
Голодные и злые гости непроизвольно потянулись следом.
Главного повара на кухне не было. Он спасся бегством, прихватив припрятанные на черный день личбурберсы, в тот миг, когда заметил на пороге двух блязандров – шумно дышащих, шлепающих по каменным плитам своими огромными ногами-ластами. Эти были к тому же более рослыми, чем несчастное существо, поселенное Мулкебой в фонтане, и выглядели внушительнее. Как верно заметил чародей – неизвестная разновидность.