Свернуть? Но справа в переулке белеет груда костей, а слева простирается огромная — такая, что не обойти, — черная лужа, в которой что-то копошится, булькает, кашляет, подхихикивает… Нечто со свертком ковыляет дальше, ничего вокруг не замечая.
Из недр очередного пустого дома доносится чавканье, сменяемое приглушенным рычанием, и мальчик, заглянув туда, видит огоньки глаз: поначалу они витают у самого пола, а потом взмывают выше его собственного роста, примерно там, где и должны быть глаза рослого мужчины. Мальчик пятится, спотыкается о камень, падает на спину, и взгляд упирается в пролом в крыше — там колышутся на холодном ветру ветви того самого древа, в которое он мечтал превратиться.
На одной из ветвей болтается нечто темное, длинное; стоит приблизиться, как свесившаяся набок голова висельника резко поднимается, блестят в полумраке зубы длиной в палец, из-за которых нижняя челюсть не смыкается с верхней, и тянутся когтистые лапы — им не хватает совсем чуть-чуть…
И опять мир становится то ли ветошью, то ли вуалью, под которой смутно виднеются очертания текучего, мощного чешуйчатого тела, похожего на замысловатый узел, на лабиринт без начала и конца, на реку, огибающую весь мир.
Безымянный мальчик встает. Идет.
Снова и снова, не имея ни малейшего представления куда и зачем.
— Ш-ш-ш…
На центральной площади — он понимает, что это «площадь» и она «центральная», но ни за что не смог бы объяснить, в чем суть этих слов, даже если бы вспомнил, как пользоваться голосовыми связками, — вопреки ожиданиям, оказалось многолюдно и совсем тихо. Люди сидят, лежат, некоторые даже стоят — и все сохраняют наводящую ужас неподвижность, словно обугленные деревянные статуи. Их очертания размыты, и он не знает, в сумерках ли дело или в том, что тупая боль на дне глаз искажает увиденное.
Он подошел к ближайшей «статуе» — согбенному старцу в просторном одеянии вроде монашеского, с торбой через плечо и посохом. Коснулся посоха кончиком пальца — быть может, ткнул чуть сильнее, чем хотел, потому что мышцы измученного тела повели себя своенравно, — и старец осел бесформенной кучей, рассыпавшись на куски, большей частью оставшиеся внутри рясы, как в мешке. Куски не горелого дерева, не черного камня, а зеленовато-лиловой плоти, изъеденной червями.
Как будто он был сшит гнилыми нитками, которые наконец-то лопнули.
Увиденное скорее озадачило мальчика, чем испугало. Он неуклюже отпрянул, споткнулся и опять упал, стукнувшись затылком о мостовую. В голове стало очень светло, и сквозь звон в ушах прорезался сперва невнятный ропот, похожий на бормотание взволнованной толпы, а потом — череда хлюпающих звуков, как в лавке мясника, где отрезают от огромной туши кусок за куском и швыряют на прилавок.
Он поднес к лицу собственные руки с растопыренными пальцами, черными и кривыми, обломанными, как тонкие побеги на двух ветках покрупнее. Ладони и предплечья испещрены кривыми бороздами: кто-то процарапал на его коже кривую сеть с ячейками размером от рыбьей чешуйки до серебряного талера. Борозды сочатся жидкостью — наверное, это густая кровь; под сумеречным небом, в свете драконьего глаза она выглядит черной. И безымянный мальчик понял, что, если просунуть ноготь в одну из борозд, да поглубже, можно дотянуться до кости, и тогда…
— Так-так, — проговорила 
… или кто-то очень на нее похожий, но несравнимо старше и сильнее. — Кто тут у нас?
Мальчик с огромным трудом приподнял голову, которая внезапно сделалась тяжелой, словно камень, и увидел, что мертвецов — или того, что от них осталось, — на площади больше нет. Драконий глаз озарял брусчатку и высившиеся со всех сторон дома, непостижимо темные и непоправимо мертвые.
Посередине опустевшего пространства стояла высокая женщина в черном платье. Ее темные волосы уложены в высокую прическу и заколоты золотыми гребнями и шпильками, тускло поблескивающими в лучах странного светила; густая вуаль скрывает лицо. Женщина подняла руку — мальчик увидел изящные пальцы с черными ногтями — и поманила к себе.
Все вокруг застыло.
Он поднялся, разрываясь между стремлением как можно скорее ответить на зов незнакомки и трусливым желанием двигаться очень медленно, потому что на этот раз чувствовал не только боль. К ней добавилось еле уловимое потрескивание нитей, скрепляющих тело и душу. Они были изъедены той же хворью, что убила город, оставив в живых лишь его одного, но отняв имя, память и лицо.