13
Исправляющему должность начальника Московского охранного отделения подполковнику Озмиеву давно уже следовало быть полковником, но вследствие интриг производство задержалось. Озмиев принадлежал к тем, кого в высших кругах называли «зубатовскими людьми» и к кому относились с тем недоверием, с каким чиновники обычно относятся к людям мыслящим самостоятельно и независимо. Так, во всяком случае, объяснял себе проволочку подполковник Озмиев, никогда ни перед кем не выказавший и тени неудовольствия из-за этого, продолжавший трудиться с видом того здорового и жизнерадостного оптимизма, который еще со времен императора Николая Первого почитался отличительным признаком офицеров жандармского корпуса.
Он решил не вызывать больше Проклова к себе, в Гнездниковский, чтобы не давать опору воле того к сопротивлению. Замыслы Озмиева шли далеко. Проклов был нужен ему для их осуществления. Создатель рабочих кружков, которые должны были отвлечь рабочий народ от революционного соблазна, однажды, цитируя Мольтке[23], сказал ему: «Чтобы быть, а не казаться, всюду требуется большое мужество, но в нашем ведомстве — особенно! Ведь никто этого не оценит. Скажешь — не поймут, не поверят! Напротив: какого-нибудь болвана наградят, а тебе под жэ коленом… Тут единственное спасение — самооценка! Самооценка, братец, самооценка!» И Озмиев эти слова Зубатова крепко врубил в память, храня глубоко в себе свою самооценку, если и позволяя вслух про нее намекнуть, то лишь в разговоре с такими, как Проклов…
Озмиев предполагал, что человек, лишенный возможности опираться на чужую напирающую волю, будет непременно искать и создавать в себе точки опоры до тех пор, пока какая-нибудь из них не окажется сильнее его сопротивления, и эта точка опоры превратится тем самым в его новое убеждение. Надо только выждать и выбрать момент, когда следует помочь этой точке, подтолкнув извне. Поэтому Озмиев приказал вести журнал непрерывного наблюдения за заключенным в одиночке № 23 и каждое утро внимательно прочитывал исписанные листы, подолгу размышляя над ними.
Проклов же, воротясь после разговора с Озмиевым в свою камеру, испытывал чувство бессилия и тоски. Он пытался мысленно подготовить себя к неизбежной смерти. Но смерть эта была какая-то глупая, бессмысленная, ничтожная. И он против воли своей возвращался к выходу, предложенному жандармом, воображая себя в роли провокатора и с ужасом думая, что роль эта теперь не так уж противна ему, как оно было ранее.
Именно на эту мысль, как на точку опоры, и рассчитывал подполковник Озмиев, выжидавший своего часа в уютном и теплом кабинете с высокими окнами.
Спор с самим собой у Проклова перешел в отчаяние, сменившееся равнодушием, затем такой усталостью, что казалось, будто сами его мысли саднят, как царапины. Ему хотелось даже, чтобы вернулись те голоса, которые так напугали его, показавшись симптомом безумия. Он пытался усилием воли снова вызвать их, поспорить или побеседовать с ними, но они не возвращались. И он корил себя за то, что легкомысленно прогнал их тогда, испугавшись. Впрочем, теперь у него не было даже полной уверенности: были ли они, не приснилось ли ему это…
Самооценка — великая вещь! Учивший других бороться и умирать в борьбе, Проклов сознавал, что не выдерживает первой же схватки, и это сознание вызывало в нем непроизвольную злобу и ненависть ко всему, во что ранее верил. Он решил про себя, что сам ничего делать не станет, но и не станет ни сопротивляться, ни спорить, ни стоять на своем.
Он уже знал по своему чувству: сделка с жандармами состоится. Умирать, зная, что бывшие товарищи его, среди которых было несколько ненавистных ему людей, останутся жить, было противно.
Можно было постучать и попросить отвезти его к жандарму, но неприятно идти просителем. Пусть они просят, решил он, с любопытством уже думая: как же это произойдет теперь?
Озмиев пришел к нему ночью, когда он лежал без сна, растянувшись на жесткой койке с расплющенным тюфяком. Пришел неожиданно, просто открыл дверь и вошел, как в комнату. Проклов хотел было остаться лежать, но как-то помимо желания поднялся и сам.
— А вы и сюда не брезгуете заходить? — с вызовом спросил он, не выдержав короткого молчания.
— Как не заходить? Заходят же военачальники в окопы… А это наши траншеи, передовые позиции нашей битвы… — ласково ответил Озмиев, присаживаясь с ним рядом и бросая ему на колени скрученный из толстых гвоздей якорек… — Это для вас, Илья Кузьмич! Так называемая «кошка». По виду из гвоздей, но на деле — закаленная сталь, не разогнется, выдержит ваши четыре пудика с фунтами. Испытано! Такова ж и веревочка. Вот она-с. Надеюсь, вы глупость не совершите, на ней не повеситесь… Запрячьте сие казенное имущество пока под матрасик, а завтра или, вернее, уже сегодня, попроситесь к доктору на прием, — деловито продолжал он, как будто говорил об условленном заранее, — он вам пропишет прогулки во дворе. И завтра же во время прогулки, когда начальник тюрьмы подзовет часового и станет его распекать (надеюсь, запомните?), вы незаметненько перебегите вправо за угол, там такой тупичок. Я планчик вам сейчас нарисую… На вас не будут смотреть. Ну, а далее не мне вас учить! «Кошку» за стену, за гребешок и давай бог ноги! Ни по ту, ни по эту сторону наших не будет. Разве какой доброхот подвернется… Но тут знаете… Я вас все же попрошу разойтись с таковым без вреда для него. Еще ухлопаете сгоряча. А лишнее следствие, лишнее «что», да «как», да «почему»… Это я на всякий пожарный случай! Примем меры, чтобы без этого, но…
23
Создавая немецкий генеральный штаб, начальник его генерал Мольтке сказал офицерам: «Я приглашаю работать со мною тех, кто хочет быть лучшими, а не казаться ими».