— Вам известно имя Капр-эд-Дин[24]? — улыбаясь, спросил по-французски маленький мавр.
— Как, как? Простите! — Яша наморщил лоб.
— Иначе — Барбаросса, — напомнил гид.
— А! Да, Барбаросса, конечно… — пробормотал Яша, полагая, что речь идет о Фридрихе Барбароссе, и недоумевая, отчего он фигурирует под арабским именем, — Разумеется, про Барбароссу я знаю…
— Я происхожу из его рода, — важно сказал маленький мавр, — меня зовут Абд-эль Хассан эбн Бешир. Я торгую коврами здесь, за углом. Буду счастлив, если вы окажете честь выпить чашечку кофе у меня в лавке.
Поначалу у Яши мелькнуло было несомненно обидное для маленького мавра предположение, что тот приглашает всучить ему втридорога один из своих залежалых ковров. Но что бояться тому, кому нечего бояться? Денег у Яши все равно нет, так что и ковра он, хоть разбейся, никак не купит.
К концу же медленного кофепития, со сластями и неторопливыми восточными разговорами, Яша опасался уже совсем обратного: как бы хозяину темной и узкой лавки, где они сидели на круглых кожаных лепешках перед низеньким столиком, вдыхая пряное благоухание фимиама, не пришло в голову подарить Яше одно из тех бесценных сокровищ коврового искусства, которыми завешаны были стены и устланы полы в этой лавке. И чем бы он стал отдаривать? И что бы делал с таким подарком? Тащить с собой? Отослать в Россию дяде Сереже?
Ни то, ни другое не приходило, по-видимому, в большую, крепко сидящую на широких плечах голову потомка рыжебородого грабителя морей. Абд-эль Хассан эбн Бешир просто-напросто наслаждался этим вечером беседой с любезным и разговорчивым молодым человеком и любовался им, будучи известен среди своих собратьев как большой ценитель мужской красоты.
Глубокой ночью торговец коврами предложил Яше прогуляться по набережной и полюбоваться при лунном свете развалинами башни Капр-эд-Дина, той самой, с которой знаменитый пират высматривал ястребиными глазами паруса купеческих кораблей средь мерцающих лазурных просторов. Извозчик привез их к подножию скалы, на которой высилось круглое каменное сооружение с неровным верхом, будто отбитым ударами исполинских молотков. Вид башни с диском луны над нею был красив, романтичен и очень напоминал какую-то виденную в детстве картинку: не то в толстой книге сочинений Жуковского, не то в каком-то историческом романе Вальтера Скотта…
Они поднялись наверх по обвалившимся каменным ступеням. Яша ахнул при виде серебристой дали, раскинувшейся внизу.
Представления о боге, о рае, о вечности и о таинственных целях бытия должны были впервые возникнуть у человека, стоящего на такой вот скале и глядящего в даль, озаренную серебристым сиянием полнолуния.
Яша почувствовал вдруг робкое прикосновение. Он не придал этому значения, сочтя случайным, но спустя минуту прикосновение повторилось, сделавшись более определенным и настойчивым. Яша отодвинулся от маленького мавра, не зная, как ему поступить.
Все же его спутник был любезен и вежлив…
Яша поблагодарил Абд-эль Хассана эбн Бешира и изъявил желание немедленно отправиться к себе в гостиницу. Абд-эль Хассан эбн Бешир, сложа руки на груди, ответил, что встреча с Яшей наполнила его душу таким благоуханием, которое никогда не утонет в забвении, и предложил Яше спуститься вниз, где ждет извозчик. В течение недолгого пути до гостиницы вдоль шумных и людных улиц, освещенных факелами и лампами, Абд-эль Хассан эбн Бешир задумчиво и грустно читал Яше арабские стихи о любви, переводя на французский язык их смысл, исполненный темного, но волнующего значения…
Он стоял перед раскрытым окном, смотрел на освещенные лунным отражением от стеклянной веранды обломки античной колонны, торчащие посредине гостиничного двора, курил и думал о происшедшем. Его не томило любопытство и не мучило отвращение. Ему было смешно, и он, посмеиваясь про себя, восстанавливал в памяти подробности этой, во всех других отношениях крайне интересной, поездки. Для хозяина ковровой лавки это происшествие, наверное, не казалось смешным, и Яша впервые понял, какие неодолимые пропасти подчас разделяют людей. Даже страсть может превратиться в глухую стену непонимания, если они по-разному представляют себе ее…
Но все же это было очень смешно, и он подумал тут же о могуществе смеха, которым завершается все. Самые великие речи, самые возвышенные стремления и надежды становятся смешными со временем. Смех, как песок пустыни, заметает развалины былой скорби, былой горделивой славы…