— Кирилл, помолчи! — одернул его Василий Игнатьевич, настороженно глядя в отрешенное лицо Карагацци. — С чем ты согласен, Виктор?
— С тем, что надо разойтись. Я готов. Признаю. Положение действительно сложилось… Ты прав, Василий Игнатьевич. Развод будет выходом…
— Но позволь, позво-оль! — запротестовал тесть. — Это выход не лучший и не единственный!.. И ты, насколько я понимаю, собираешься лезть в новую петлю… И вот, любя тебя, гм, гм… Ради общего блага и мира… Есть и другие разумные способы покончить с делом… Суум куикве[27], так сказать. Известная особа, гм, тоже имеет право на некоторое возмещение в разумных пределах. Я со своей стороны готов ссудить тебе под расписку, ну, скажем, десять… мало?.. ну, допустим, пятнадцать тысяч, конечно, при определенных условиях и обязательствах, э-э… Сапиенти сат[28], не так ли? Ее можно обеспечить, купить ей домик где-нибудь в провинции, небольшую ренту. У людей разумных…
— Интересно! — воскликнул Кирилл. — Мне, очевидно, тоже надо спутаться с какой-нибудь девкой, чтобы ты ссудил мне то, что я тебя прошу!
— Замолчи! Идиот! — закричал Василий Игнатьевич. — Что ты лезешь со своими глупостями? Ты что, не понимаешь, что происходит? Пошел вон, коли так!.. — Он обратился снова к Карагацци: — Витя, я понимаю, что мужчине пошалить не грех! Это установлено самой природой. Кто же может против природы? Кто что тебе скажет, если ты будешь шалить незаметно? Но нельзя же ставить себя и нас в такое ложное, можно сказать, двойственное положение. Ведь мы же не магометане, не язычники, у которых все такое дозволено. Мы христиане, люди более высокого нравственного порядка…
— Нет, ты не понимаешь меня, Василий Игнатьевич, — возразил Карагацци. — Чем больше я тебя слушаю, тем больше убеждаюсь в этом!
— Ну, пожалуйста! Изъясни, я готов выслушать и твое мнение.
— Хорошо, скажу тебе как на духу. Я давно уже не люблю твою дочь… Мы чужды друг другу во всех смыслах. Мы далеки…
— Позволь, но она тебе жена!.. Жена перед богом и людьми! Де-юре и де-факто — жена! Ты клялся, давал торжественный обет! Я вручил ее тебе невинной и чистой! И вот теперь ты мне говоришь: возьмите ее назад, она мне надоела! Да как же можно? Каким высоким смыслом можно прикрыть этот низкий и подлый поступок? Даже в естественном праве… У дикарей, Виктор Аполлоныч, у раздичайших дикарей и то супруг имеет законное право вернуть супругу ее родителям лишь при наличии явной и доказанной вины с ее стороны! А у нас, между культурными, так сказать, людьми… Ну, в чем ты ее обвиняешь?
— Тамара Васильевна решительно ни в чем не виновата передо мной…
— А-а-а!..
— Вина исключительно моя! И вина моя…
— А, голубчик!.. Так извини! Раз виноват, будь добр, прими надлежащее воздаяние!
— Вина моя, Василий Игнатьевич, в том, что Тамара Васильевна давно уже и телесно и душевно глубоко неприятна мне…
— Но позвольте, милостивый государь!.. — вскричал Кирилл.
— Молчи, Кирилл! — Василий Игнатьевич умоляюще поднял руки. — Виктор, ты взволнован, разгорячен…
Но Карагацци не слушал его, даже глаза закрыл от появившегося чувства облегчения: наконец-то не надо лгать!
— Да! Не-при-ятна! Более того, я вам скажу — омерзительна!
— Виктор!
— Неужели вы не понимаете, что я испытываю глубочайшее отвращение не только при прикосновении к ней, но при самой лишь мысли об этом прикосновении…
— А-а! Вот когда ты раскрылся! Ах, негодяй, негодяй, негодяй! — вскричала Тамара Васильевна, вбегая в комнату. Она подслушивала, стоя за дверью. — Ну, погоди, мерзавец! Значит, так, значит, та-ак! Хорошо! Хорошо! Я освобожу тебя! Ты будешь свободен! Наслаждайся, радуйся жизни, подлец!
Она высоко подняла руку, бывшую до этого за спиной, в пальцах ее блеснул маленький револьвер, купленный ими еще во времена медового месяца, когда они вдвоем путешествовали по кавказским дорогам.
— Стой, дура!!! — завопил Василий Игнатьевич, кидаясь к ней прямо через письменный стол, за которым он стоял, сокрушая стаканчики и чернильницы, заливая чернилами бумаги Карагацци. — Опомнись!
— Папа! Поручаю тебе детей! — театрально крикнула она и, направив револьвер себе в грудь, нажала курок.
Сухо щелкнуло. Осечка.
Второй раз ей нажать спуск не удалось. Карагацци успел перехватить руку, стал вырывать оружие:
— Отдай, отдай…
— Пусти! Тебе противно ко мне прикасаться! О-о! Пусти-и!..
Выстрел прозвучал негромко и сухо. Будто треснуло полено в печи.