— И так каждое утро? — спросил Пилипок и подумал, что его вопрос ни к чему, что он сам каждое утро слышал эту музыку, только из Липунов она далекая, глухая.
— Бывает, что и за целый день никак не можем отхаркаться. А вообще, уже больше года плюемся… во славу царя и отечества…
— Иван Свиридович, — укоризненно сказал второй солдат, настороженно оглянулся на открытую дверь и, видимо стараясь перевести разговор, вздохнул: — А денек-то какой! Божий! Не скажешь, что осень.
Но Ивана Свиридовича день не интересовал, он сурово спросил у мальчика, который быстро и умело перевязывал новые портянки оборами от лаптей:
— А ты откуда тут взялся?
— Я оттуда, — мальчик кивнул в ту сторону, где стреляли.
— Откуда оттуда?
— Из-за фронта!
Иван Свиридович присвистнул от удивления; щелкнув затвором, он поставил винтовку в угол.
— Во ты какой, герой. В таком случае давай рассказывай. Любопытно. А то я смотрю, что это тебе за почет такой от господ офицеров.
Проще и смелее, чем ночью офицерам, Пилипок рассказал обо всем по порядку — почему, по какому поводу, каким образом очутился он в этой землянке.
Солдаты закурили из одного кисета и слушали молча, внимательно, только изредка Иван Свиридович кое-что уточнял. Спросил, сколько земли у семьи Пилипка и дяди Тихона, сколько лошадей, по скольку душ в семьях. И еще сказал, что он тоже на японской воевал. Пилипок после этого обнаружил еще большее сходство Ивана Свиридовича с дядей Тихоном и всем сердцем потянулся к солдату: свой человек и разговаривает почти так, как говорят у них в деревне, — не по-господски, не по-городскому. Только говорил Иван Свиридович вещи загадочные, непонятные, хоть слова и простые. Выслушал, как дядя Тихон проводил Пилипка к болоту, вздохнул, словно тяжело ему стало:
— Значит, и дядя твой угорел?
Пилипок словно на всем бегу на веревку натянутую налетел. Шмякнулся и не сразу понял, в чем дело. Он поперхнулся, умолк, недоуменно глядя на солдата. Второй солдат упрекнул товарища:
— Иван Свиридович, нельзя же так… Не понимает парень.
Иван Свиридович усмехнулся и объяснил, но все так же загадочно:
— Есть, хлопче, особый дурман вроде багульника, пахнет будто приятно, а голова кружится. Хлопец ты, я вижу, неглупый, станешь старше, может, и поймешь, если не охмурят тебя. Когда вернешься домой, передай твоему дяде наше солдатское спасибо. Может, правда, ваши вести про батареи спасут жизнь не одному солдату. Вот за это спасибо, что подумали вы с дядей, чтоб сирот меньше было на земле. Романовы про это не подумают.
Тогда Пилипок не догадывался, кто такие Романовы. Хоть когда-то в школе слышал царскую фамилию, но она не запомнилась — возможно, из-за своей обычности: в их деревне был Роман Парицкий, и все говорили «Романов конь», «Романовы овечки». И вообще он не об этом думал, стоя перед солдатами. Все впечатления, все мысли заслонила одна. У господ офицеров ночью он не отважился спросить. Но тут перед ним были солдаты, простые, разговорчивые — свои люди. И Пилипок, надев свитку, подпоясавшись веревкой и комкая в руках шапку, спросил:
— Дядечка, а как мне тату своего найти? Он тут, в войске нашем…
Иван Свиридович опять свистнул, но уже тихо, протяжно, без удивления, как будто сочувствуя:
— Вот оно что! А адрес у тебя какой-нибудь есть?
— Адрес?
— Ну, письмо отцово. Город какой…
— Так он же на фронте.
— Тогда номер полевой почты… Не помнишь? Что ж твой дядя — такой грамотей, а отцовского адреса не сказал.
От отца письмо было весной, они с дядей писали ответ, каждое слово повторяли вслух, а бабушка и мать слушали и плакали. В самом деле, на конверте, за которым дядя ходил в Липуны, они писали какой-то номер — больше тысячи. Странно, что ни Пилипок, ни дядя Тихон не подумали, что надо запомнить этот адрес. А без адреса…
— Ты сено в стога кидал? — спросил Иван Свиридович, удивив Пилипка вопросом, который показался ему неуместным. — А иголку в стогу не терял? Разве легко найти иголку в стогу сена? Вот так же, брат, трудно найти солдата. Может, помнишь, как до войны часть называлась? Где стояла?
— Но отца ведь забрали, как война началась.
Погоревали солдаты, что не могут помочь мальчику. Хотя рушилась надежда найти отца, но на душе стало легче от доброго, сердечного слова. В это время его позвал фельдфебель. Солдат он обругал, просто так, для порядка. Но с Пилипком был добр, ласков — как и ночью. Повел его по длинной извилистой траншее. Там, на линии окопов, стрекотали пулеметы, правда, не так злобно, как полчаса назад, когда разбудили мальчика; теперь пулеметы, казалось, дразнили друг друга. На песчаном пригорке, где траншея была глубже всех, над головой завизжали пули, шлепаясь в песок возле самого бруствера. Пилипку вздумалось посмотреть, как пули пробивают землю. Но не успел он приподняться, как получил подзатыльник от фельдфебеля, шедшего сзади: