— Не высовывайся, дурень! Я за тебя отвечаю. А то здесь уже не один пулю поймал.
В ложбине, где протекал ручей и куда пули не долетали, у походной кухни Пилипка накормили вкусным супом. Повар подливал ему гущи раза два, стоял рядом, смотрел, как мальчик ест, и вздыхал. Пилипок догадался: вспоминает своих детей.
Потом фельдфебель повел Пилипка обмундировываться. Но тут, в каптерке, Пилипкова мечта — сапоги — не обрадовала, а, наоборот, опечалила и даже обидела. Сапоги были не простые, солдатские, а хромовые, блестящие, маленькие, на высоких каблуках. Мальчик сообразил, что сапоги женские. Да и фельдфебель, глядя, как Пилипок обувает их, объяснил:
— С сестры милосердия снял.
Пилипок представил себе, как сестра (он видел их, когда наши отступали), в белой косынке с красным крестиком надо лбом, маленькая, слабая, не хотела отдавать сапоги и как усатый фельдфебель повалил ее на землю и стащил сапоги. От такой картины мальчику стало горько, противно, обидно, жалко чуть ли не до слез эту незнакомую сестру. Хотел отказаться от сапог. Но о суровом нраве фельдфебелей ему рассказывал еще дядя Тихон, и Пилипок больше, чем офицеров, боялся этого усатого неразговорчивого человека, который может снять сапоги даже с сестры. Примирился он с ним только тогда, когда фельдфебель сам умело, ловко стал подшивать рукава и полы шинели, которую должен был надеть Пилипок.
Шинель понравилась. И фуражка солдатская тоже. Вот явиться бы так домой! Дяде Тихону под козырек: «Ваше благородие! Рядовой Пилип Жменька вернулся с боевого задания!» Сколько было бы радости у матери, у бабушки, у малышей! Вспомнил о доме — и опять взгрустнул. Защемило сердце: так они близко — мать, дядя — и так далеко. Когда шел сюда, все казалось проще. А теперь думал с тревогой: как вернуться? Может, солдатская форма так подействовала? И мальчик пожалел свою свитку, стоптанные лапти. Не удержался, попросил фельдфебеля, чтоб одежду его не затеряли среди солдатской амуниции:
— Мне же, дядечка, назад идти, за фронт.
— Ежели снаряд каптерку не разнесет, никуда не денется, — угрюмо пробормотал фельдфебель.
Приятно стать таким же солдатом, как отец. Но в непривычной амуниции мальчик чувствовал себя неуклюже и неловко. Длинная шинель путалась в ногах, высокие каблуки сапог увязали в песке. Этих сапог Пилипок просто стеснялся. Ему казалось, что солдаты, которые стояли возле кухни и встречались в траншее, насмешливо смотрели на него. Многие спрашивали:
— Что, пополнение?
Одни говорили: «Господин фельдфебель», другие же обращались запросто, по-свойски: «Иваныч». Но всем он отвечал коротко и неприветливо:
— Пополнение.
А Пилипку хотелось каждому объяснить, кто он и почему здесь.
Один солдат, бежавший с целой связкой порожних котелков, заковыристо выругался, услышав ответ фельдфебеля, и крикнул:
— Довоевались, мать вашу…
Фельдфебель сунул солдату под нос кулак:
— Ты у меня, сукин сын, докаркаешься до штрафной!
И хотя после этого фельдфебель стал еще более суровым и мрачным, Пилипок понял, что солдаты его не боятся и что, видимо, он не такой уж и злой.
В том же офицерском блиндаже, куда Пилипка привели ночью, те же офицеры осматривали его в новой форме. Кто-то похвалил:
— Хорош!
— Чем не солдат! — заключил второй.
А прапорщик Докука сказал:
— А по-моему, плохо. Зачем этот маскарад? Если вы хотите показать патриота, покажите его в естественном виде.
Капитан Залонский нахмурился, помолчал и вдруг согласился:
— Господа, прапорщик прав. Фельдфебель! Вернуть в прежний вид! Уздечку и вилы!
Возвращался фельдфебель злым — никому ни слова в ответ на приветствия и на вопросы, Пилипок даже пожалел его. Мальчик совестился, что из-за него столько хлопот человеку!
Но зато как хорошо он почувствовал себя в своей свитке и лаптях! Теперь и солдаты смотрели на него совсем по-иному — с любопытством, с сочувствием. И никто не спрашивал о пополнении ни всерьез, ни в шутку. Может, от этого и фельдфебель повеселел. Разговорчивым не стал, но лицо его, казалось, посветлело.
Фельдфебель не повел Пилипка обратно, в блиндаж, а пошел с ним еще дальше, за кухню, в березняк, где стояли тачанки и казацкие оседланные кони; седла новенькие, из желтой кожи, скрипучие. У Пилипка глаза загорелись, когда он увидел этих коней. Лучше немецких. У тех — какие-то тяжеловозы, а у наших — вороные рысаки, один к одному, ноги точеные и каждый как натянутая пружина.