Обедом его накормили штабные денщики, немолодые солдаты, но какие-то чужие, не свойские, не такие, как дядя Тихон или Иван Свиридович. Даже «их благородие» господин штабс-капитан и то казался проще их, во всяком случае, внимательней и ласковей.
Когда возвращались на позиции, кто-то сжалился (Пилипок не сомневался, что Залонский — кто же еще!) — его коня тоже оседлали. Правда, седло было облезлое, порванное, без одного стремени, но ехать на нем было легче.
Однако под вечер мальчик устал так, как не уставал, копая целый день картошку или боронуя поле.
Рассказав незнакомым солдатам о себе (Ивана Свиридовича в землянке не было), послушав их, Пилипок уснул сидя, прижавшись спиною к шершавым бревнам стены. Потом кто-то из солдат подостлал ему шинель и уложил на бок: ребенок все ж таки, свой такой где-то остался.
А поздно вечером мальчика разбудили и сказали, что он поведет отряд на ту сторону.
Сказал это черный, усатый и суровый ротмистр Ягашин. Пилипок почему-то боялся этого молчаливого человека, который хоть и ездил вместе с ним в штаб, однако за весь день не сказал ему ни слова. Все же мальчик обрадовался — наконец пойдет домой!
Конный отряд ожидал в березняке возле походных кухонь. Всадники во тьме выглядели как-то зловеще — в черных бурках и черных папахах. И разговаривали они не по-русски, не так, как казаки. Пилипку коня не дали. Его легко, как маленького, подхватил один из всадников и посадил перед собой. От бурки пахло овчиной, но не так, как от дядиного кожуха. Чужим пахло. Ехали до острова. Там, на острове, было не двое часовых, как в минувшую ночь, а много солдат. И капитан Залонский. Он обратился к Пилипку по-военному коротко и решительно:
— Выведешь к той батарее, что видел.
Мальчик хотел сказать, что ночью не так просто выйти туда, что батарея неблизко от болота, а возле болота немцы и в темноте на них легко наткнуться. Но сказать было некому — его никто не слушал. Капитан отдавал приказания другим людям.
Пилипок как-то сразу повзрослел, ощутив всю серьезность и опасность того, что должно произойти в эту ночь. Перед страшной неизвестностью казалось бессмысленным жалеть сапоги. Теперь они не дорогая награда, а так, мелочь, которую сунули ему, словно ребенку конфету. Не будь сапоги на ногах, он, вероятно, выбросил бы их в кусты. Но некогда было переобуваться, и он швырнул под дерево сверток с лаптями.
Шли по настилу и по воде молча, даже ступать старались так, чтоб трясина не чавкала. Пилипок — первым, прощупывая вилами те места, где настил прерывался. За ним — Ягашин. Он считал шаги, сколько прошли, и, когда проваливался так, что зачерпывал голенищами воду, шепотом ругался грязными словами, почему-то поминая «турецкого бога». Следом за ним цепочкой шли те, в папахах, но без бурок, в одних черкесках с карманами для патронов: бурки оставили на острове. Над болотом поднимался туман, но еще стоял низко. На взлобках горцы, как привидения, выходили из тумана, и Пилипок видел, как они поднимали к черному небу черные головы: молились или искали свою звезду? От этого становилось страшно.
Остановившись, ротмистр спросил у Пилипка:
— Далеко до берега?
— Не знаю.
— По моим расчетам, недалеко. Пойдешь один и разведаешь, что там.
Такое доверие успокоило и почти обрадовало: сам ротмистр и его черкесы боятся идти, а вот он пойдет и разведает. Странно: одному ему было не так боязно, как с солдатами. Подумал: хорошо, если бы на берегу ожидал дядя Тихон. Он привел бы точнехонько к батарее. Он помнит тут каждый кустик и каждый камень…
На берегу никого не было — дяде еще рано, он сказал, что будет ждать под утро.
Удивительно, что немцы до сих пор не обнаружили настила и не ставят пост на острове, как наши. Но немцы близко отсюда: чуть правей поблескивают огоньки, там, вероятно, окопы и землянки.
Пилипок вернулся.
По лесу шли держась друг за друга. Под ногами шелестели листья. И ротмистр опять ругался. Невдалеке фыркнули кони — и все застыли, пригнулись к земле. Ягашин снова послал Пилипка: если впереди никого нет, пусть крикнет по-совиному.
Пилипок беспрепятственно дошел до опушки и крикнул. Отряд долго не подходил, и он, боясь, что они вышли не туда, крикнул трижды. За это офицер отругал мальчика:
— Раскаркался! Прикажи дураку богу молиться… Куда теперь?
Пилипок признался, что он не знает, куда идти. Ничего же не видно — ночь. Сюда вел его дядя.
Офицер опять выругался:
— Герой!..
Потом офицер стал на колени, вытащил из кармана кругленькую штучку вроде часов, стрелка в них светилась зеленоватым светом и дрожала. Пилипок не знал тогда, что это компас.