Учил меня Залонский не только службе денщика. Рассказывал об устройстве государства Российского — величайшей империи, во главе которой стоит всемогущий и мудрейший из царей — Николай Второй, самодержец всея Руси, великий князь Польский, Литовский, Курляндский, Финляндский и прочая и прочая. Я никак не мог запомнить всех царских титулов. О царе Залонский говорил с таким же благоговением, как и о боге. Книжечки из солдатской библиотеки давал читать. Интересные книжечки. Хитрые. Тоненькие, простенькие. И все о мудрости царей и о подвигах солдат — верных слуг царских.
И поп со мной часто беседовал. Молитвы повторяли те, которые я знал. И новые учили. Объяснял значение и смысл молитв. Одним словом, к чему-то меня готовили.
Это «что-то» пришло недели через две, в холодное, дождливое утро. Пришло с газетой, которую привез вестовой штаба дивизии. В то утро даже немцы молчали — не стреляли. Правда, где-то у соседей бахали пушки, а «наши» немцы имели бога в сердце: было воскресенье. Офицеры чуть не до рассвета играли в карты, а потом поздно спали. Мы с денщиком командира батальона, бесшумно ступая, убирали со стола остатки их пиршества. Вдруг в блиндаж, как ветер, ворвался мокрый посыльный. Мы на него зашикали. Но дивизионные курьеры не очень боялись офицеров-фронтовиков. Посыльный так грохнул дверью, что разбудил Залонского и ротмистра. Только глухой Шувалов не проснулся. Штабс-капитан, не вылезая из-под одеяла, разорвал толстый пакет — в нем были газеты. Пробежал газету и, весь засияв, закричал:
— Господа! Господа! Ягашин! Буди командира! — Вскочил и обнял ротмистра, тряс за плечо сонного командира: — Вадим Павлович! Вадим Павлович! Да проснитесь же вы!
— Что? Тревога? — мигал глазами старый подполковник.
— Указ! Императорский указ. Читайте! Жменьков! Посмотри! Поздравляю тебя. Что я вам говорил, господа? У нас появился национальный герой!
В газете была моя фотография — в лаптях, с уздечкой через плечо. Давно ли это было?! А казалось, прошло бог знает сколько времени. Такой снимок немного омрачил мою радость: для меня больше значил снимок, чем царский указ о награждении Георгиевским крестом. Значение награды я понял позже. А снимок в газете — это вещь! Вот если бы дядя Тихон и мать посмотрели! Жаль, не дойдет до них газета. Но отец… Отец где-то в нашем войске и, конечно, прочитает. И найдет меня! Через газету найдет.
Затаив дыхание, я слушал Залонского, читавшего о моем подвиге. Все было не так. Не били дядю немцы. И не говорил он слов: «Иди, дорогой племянник. За царя, за отца нашего. За веру православную… Жизни не пожалей, а передай нашим, как супостаты германские издеваются над народом. Каюсь я, что не послушал своих, не стал беженцем. Спасайся хоть ты…» И о батареях, и о каких-то укреплениях тоже было нагорожено такое, чего я не видел и не говорил. Но это было только первое впечатление, что все не так, а потом стало казаться, что так и было, как написано. Обо мне еще ничего, все-таки в основном была правда. А кому известно, что говорил дядя и что я думал?! В той же газете рассказывалось и о подвиге ротмистра Ягашина: как он с небольшой группой разведчиков вывел из строя крупнокалиберную немецкую батарею. Поскольку в этой заметке ничего не говорилось обо мне, о том, как я через болото вел разведчиков, то, послушав, я заключил: рассказывается о каком-то другом ночном походе ротмистра в немецкий тыл. И я восторженно смотрел на Ягашина. Вот где настоящий герой!
И за штабс-капитана радовался. Конечно, он всему тут голова. Вот Шувалову неизвестно за что дали такой же орден: командир батальона был равнодушен ко всему на свете, кроме карт и вина. За несколько дней я не услышал от него ни слова, будто меня не существовало или я не человек. Хоть бы выругался, что ли. Боялся я батальонного. И не любил.