Солдат лежал на спине, и немецкий штык торчал у него в животе, тяжелый приклад винтовки раскачивался. Я стоял над ним. Солдат был живой. Увидя меня, он прохрипел:
— Браток, вытащи…
Я рванул винтовку. Сразу брызнула кровь. Потекла по шинели на землю, смешалась с дождем и грязью.
— Санитара, — простонал солдат.
Но я оглох, онемел. Уже не слышал ни «ура!», ни выстрелов, ни шума дождя, ни стонов, ни просьб раненых. Немец тоже еще был жив. Он стонал и тоже о чем-то просил — по-своему, по-немецки.
Должно быть, с этого момента кончилась для меня романтика войны. Я больше не купался в славе. Я выкупался в крови и грязи. Ловко скроенная чистенькая шинелька моя под осенним дождем превратилась в грязную тряпку, и мне нисколько не было ее жаль. Потеряй я крест, и то, наверное, не огорчился бы.
Атаку отбили. Но радости не было ни у солдат, ни у офицеров: много полегло наших. Подполковник Шувалов сразу после боя смертельно напился и пьяный плакал.
Только Залонский, по-прежнему сдержанный, спокойный, стал еще более деятелен, давал приказания об укреплении обороны, о захоронении убитых, эвакуации раненых, писал донесения, реляции.
В бою особенно отличились прапорщик Докука и рядовой Голодушка.
Докука первым поднял свой взвод, застрелил немецкого капитана, командовавшего атакой, захватил его планшетку. У прапорщика еще не зажила старая рана, а его снова ранили. И опять он отказался поехать в госпиталь. Пил, морщился от боли, от водки и… читал стихи:
Удивительно, сколько я потом прочитал стихов — и ни одного не помню… А вот те, что читал Докука, я и сейчас помню, хоть тогда не понимал их. Только уже в академии узнал, что больше всего прапорщик читал Блока и Бунина.
До того дня некоторые офицеры, кроме Залонского, относились к Докуке с насмешкой и снисходительностью — я все замечал, — как взрослые к ребенку, как господа к образованному мужику. С той атаки отношение к нему изменилось, но увидел я это позже, когда сам немного пришел в себя от кровавой сечи.
Вторым ужасным зрелищем были похороны убитых. После артналета хоронили хоть по-человечески, по-христиански: отпевал поп, гремел салют. А тут под проливным дождем убитых без гробов опустили в яму, почти полную желтой жижи. Всплыли шапки, положенные на грудь убитых. Поп пробубнил несколько молитв, когда покойники еще лежали под голыми березами, помахал затухшим кадилом. Не было салюта. У могилы стоял Залонский, еще два-три офицера, я и полвзвода солдат.
Хотя и был я страшно ошеломлен, но в детском сердце теплился огонек — хотелось каждому сделать что-нибудь хорошее. В деревне, когда умирал человек, все соседи становились добрыми, даже те, с кем покойник ссорился. А тут ведь не один человек умер. Узнал я, что штабс-капитан представил Ивана Свиридовича к награде, и захотелось мне порадовать солдата, потому что еще не совсем развеялся в моей голове шовинистический угар. Пошел и сказал Ивану Свиридовичу. А он в ответ обругал меня, как обухом по голове ударил. Лежал он в землянке на мокрой соломе, накрывшись с головой мокрой шинелью. Его трясло и корчило. «Захворал человек, — подумал я. — В госпиталь надо». Но в госпиталь его не отправили. Позже я узнал, что это не болезнь была у него: в контратаке Иван Свиридович заколол двух немцев; если не хочешь, чтоб тебя нанизали на штык, должен сам колоть, война — машина безжалостная. Воевал человек больше года, испытал, видел все — и атаки, и убитых. Но чтоб так, своими руками, заколоть штыком людей, еще не бывало. Два дня выворачивало его наизнанку, ни пить, ни есть не мог, обессилел, позеленел.
Между прочим, за тот бой никого не наградили — ни офицеров, ни солдат, хотя там был проявлен настоящий героизм. Но у высшего командования свои соображения. Кому-то что-то не понравилось, напрасно Залонский расписывал подвиги батальона.