— Что вы! Я же вас звал-звал. Знаете, весь день переживал, что вы отстали, — оправдывался со смущенным видом генерал, а в глазах у него чертики прыгали, этакие насмешливо-озорные, как у мальчишки, которому удалось перехитрить своих самых хитрых друзей.
Когда Жменьков положил свои грибы в машину, наша зависть стала постепенно утихать, тем более что снова приятно запахло наваристым, упревшим на углях грибным супом.
За обедом я повел наступление.
— Филипп Григорьевич, знаю, что вы человек не очень разговорчивый. Но об одном должны рассказать. О самом интересном. Для всех. Догадываетесь? Не смотрите с таким укором на Михаила Михайловича. Мы с ним друзья, всем делимся, не то что некоторые…
Жменьков засмеялся.
— Ох и безжалостный же вы человек! На грибы нужна удача, а не взаимовыручка. — И сразу же выражение его лица изменилось, стало задумчиво-серьезным, словно он пытался вспомнить что-то очень далекое и дорогое. — Ничего особенного я вам не расскажу, ребята. Встреча эта, хотя она многое и решила в моей жизни, была очень короткой. Но мне не хочется быть похожим на тех, кто однажды издалека видел Ильича, а теперь пишет длиннейшие воспоминания. И порой путает. А путать грешно, не дозволено… Лучше уж промолчи…
— Память подчас подводит, особенно лет через сорок — пятьдесят. За это винить нельзя.
Филипп Григорьевич не согласился:
— Нет. Такие встречи не забываются. Я помню каждую черточку, каждое слово. Надо учесть к тому же особенность стариковской памяти: сквозь нее, как сквозь редкое решето, процеживается то, что произошло вчера, и очень крепко, как говорится, железно удерживаются события детства, юности. Мне было шестнадцать лет… Все вокруг бурлило… Но знаете что? Давайте сперва пообедаем. Потому что, если уж вам хочется послушать, я начну издалека. Самым любопытным в моей биографии я считаю то, что на перевале истории два разных человека боролись за душу парня-белоруса, родившегося вот в этих местах.
— Вы местный? — удивился я.
— Километров пятнадцать не доехали до моей Соковищины.
Пареньку шел четырнадцатый год, но мать по-прежнему, как в детстве, называла его Пилипок. А все односельчане — Жменька. Это не прозвище, а настоящая фамилия, в Соковищине полдеревни Жменьков. Чтобы различать, одних называли солидно: дед Томаш, Ганна Параскина. Другим давали прозвища: Тихона Жменьку, Пилипкиного дядю, вся волость знала под кличкой Японец. Назови в соседней деревне его настоящую фамилию или имя — не знают, скажи: «Японец» — каждый, и стар и млад, поймет. А у него, Пилипка, фамилия превратилась в кличку. Скажут: «Жменька» — и всем понятно, что речь о нем, старшем сыне Рыгора, оставшемся за хозяина, когда отца в прошлом году взяли на войну. Может, потому так ласково называли его старшие, что был он небольшого роста, веснушчатый, а до работы охочий. Старался не отставать от взрослых. Дядя Тихон, Японец, приглядывавший за хозяйством брата, частенько говорил:
— Пилипок, не бери на пупок. Надорвешься. А нам с тобой, брат, еще трудиться и трудиться. Пока царь русский и царь немецкий снова снюхаются, сколько крови солдатской прольется! Когда твой батька воротится, один бог знает. А нам надо и своих малышей кормить и армию.
Дядю Тихона считали по всей округе чудаком. Вернувшись с японской войны хромым, он не рвался на работу в поле. Однако жил небедно, «имел талант» — мастер был на все руки: коновал, лекарь, сапожник да и в машинах знал толк. За свою работу Японец брал по-божески. Твердую цену назначал только за шитье сапог да за ремонт ружья; за лечение коровы или коня — кто сколько даст. А когда лечил людей, то и совсем отказывался от платы: «грешно наживаться на людской болезни».
У Пилипка были младшие брат и сестра. Но мать больше, чем младшеньких, жалела его. Порою даже неловко становилось ему от материнских забот и нежностей. Перед людьми неловко.
Принесет мать обед в поле:
— Отдохни, Пилипок, а я попашу за тебя.
Земля — песок и камни. Босые ноги набьешь — горят подошвы. Все тело ломит. Если соседи близко не пахали, Пилипок соглашался. Ляжет — тут же уснет. Проснется — солнце садится, а мать все пашет. А то, бывало, вместо матери — у нее и других забот невпроворот — дядя Тихон за плугом ковыляет. Тут сквозь землю готов провалиться со стыда. Хозяин, а полдня проспал.
Через год, осенью пятнадцатого, война пришла и в эти места. Потрепанная в Польше русская армия откатывалась на восток. Потянулись и телеги беженцев. Их деревню тоже гнали в тыл — рассказывали ужасы о немецких зверствах. Но Японец отказался ехать: он уже был на одной войне и не больно верил тому, что писали газеты.