— Не клюнет неграмотный русский мужик на интеллигентскую писанину.
— Вы молодой человек, капитан, но пятый год вы, безусловно, помните. Об этом мы не должны забывать. Но я завидую вашему оптимизму. Дай бог, чтоб у нас было побольше таких фронтовиков. А то порою и офицеры раскисают. Выпьем за ваш оптимизм, Всеволод Александрович.
Мне хорошо врезалась в память беседа господ офицеров, хотя, само собой разумеется, я не все понял, о чем они говорили. Одно лишь меня поразило: фамилию ЛЕНИН я несколько раз слышал из уст Ивана Свиридовича. Он рассказывал о Ленине как о своем учителе, который многому научил его, рабочего, помог разобраться в сложной жизни. Видимо, я не все слышал или солдат не все при мне говорил, но я понял именно так, что Ленин ему, Голодушке, лично знакомый ученый человек, умный и добрый, который бескорыстно передавал свои знания простому рабочему, как, к примеру, дядя Тихон учил меня хозяйствовать или, предположим, как капитан Залонский учит меня армейской службе и прочей премудрости. И вдруг от полковника узнаю, что Ленин не просто знакомый Ивана Свиридовича, что он главный, как бы главнокомандующий какой-то неизвестной мне армии большевиков и что полковник боится и этой армии, и самого Ленина, хотя тот и живет где-то далеко, в чужой стране. (О Швейцарии я неоднократно слышал от офицеров и знал, что она не воюет и называется нейтральной, что она богата и красива.)
Неожиданное открытие произвело еще больший сумбур у меня в голове, где и без того была каша. Изменилось и мое представление об Иване Свиридовиче. Был просто хороший, общительный, грамотный солдат, который много знал и умел интересно рассказывать. За это его любили солдаты, и я тянулся к нему: свой человек. А как бы хорош ни был Залонский, все же он барин, с ним никогда не станешь ровней. Таким, как Голодушка, рабочим, я тоже могу стать, только захоти и не ленись. А тут вдруг, после того что я услышал от полковника, Иван Свиридович превратился в моем воображении в какую-то загадочную, таинственную личность. Если он знает Ленина и учится у него, как рассказывал (а на лгуна он непохож), наверно, и сам он большевик.
Меня мучило любопытство, хотелось узнать, что это за люди — большевики? Но у кого спросишь в вагоне? Не у господ же офицеров. Значит, придется ждать, пока вернемся в батальон. Спросить обо всем можно только у Ивана Свиридовича, лишь он один объяснит все. По правде. Но и он как бы стал дальше от меня, окутался тайной: пугала мысль, что если Ленин, его учитель, хочет поражения России в войне, то Иван Свиридович хочет того же и делает так, чтобы немцы могли победить наш батальон, полк, армию. Но Иван Свиридович и предательство в моем сознании никак не совмещались. Разве такой солдат бросился бы первым в атаку, как бросился Голодушка, когда немцы атаковали наши позиции? Взводный Докука считает Голодушку лучшим солдатом и несколько раз ходатайствовал, чтобы ему присвоили унтер-офицерское звание и дали под команду отделение. Удивлялся взводный, удивлялись солдаты, что ходатайство о нем не идет дальше штаба полка. Неужели Залонский, такой умный, образованный, не хочет иметь умного унтер-офицера? Или в штабе знают об Иване Свиридовиче что-то такое, чего не знает Докука, не знаю я?
Одним словом, вокзал в Гомеле и офицерский разговор заставили меня крепко задуматься над тем, что я услышал, увидел, над тем, что творится вокруг. Десятки вопросов, как вражеские солдаты, наступали на меня со всех сторон. И ответов на них не было. Я стоял перед этим страшным войском безоружный, одинокий, неумелый.
Приехали утром. Торопливо выходя из вагона, потому что поезд на станции стоял минут пять, не больше, капитан раздраженно пробормотал: «Свинья». Я догадался, что он выругал полковника, который не проснулся, чтоб попрощаться.
На маленьком перроне, под акациями, капитана встречали жена и отец. Жену, Антонину Сергеевну, я узнал сразу. Я каждый день видел ее фотографию на столике в блиндаже. Любовался ее красотой. В жизни она была еще красивее. Маленькая, с пышной копной светлых волос, в белоснежном платье, с голубой, как небо, косынкой на шее, с букетиком ярко-красных гвоздик в руке, пани казалась мне сказочной принцессой. Мне очень понравилось, что она первая бросилась к мужу, обняла и заплакала так, как плакали наши деревенские бабы. Капитан растерянно уговаривал: «Успокойся, Тоня, я прошу тебя. Видишь, я жив, здоров. Успокойся». А старый пан с обвислыми усами стоял в стороне и снисходительно улыбался, ожидая своей очереди обнять сына. Дождался, обнял, поцеловал в обе щеки, в лоб, похлопал по плечу. Сказал: