А когда мы подъехали к косцам, они прекратили работу и столпились вокруг нас; я увидел старых, измученных людей, с грязными потеками пота на морщинистых лицах, в мокрых от пота сорочках. Ни одного молодого. На веселое панское приветствие косцы ответили невесело, не все даже сняли с седых и лысых голов старые, как они сами, соломенные шляпы.
Пан похвалил крестьян за выполненную работу и тут же попросил собрать побольше баб и детей сгребать сено, пока погода держится. Пообещал на ужин поставить пива, вина и барана в котел. Один старик поблагодарил за всех. А другой спросил:
— Может, паночек, сынок говорил вам, когда же эта проклятая война кончится? Может, им там видней, на фронте.
Мне показалось, что хитрый, веселый и находчивый пан растерялся — не ожидал, видно, от стариков такого вопроса и еще так сразу, при встрече.
— Побьем немца — и конец войне. А немец уже не тот. Выдохся. Сын мой с первого дня на фронте и видел их, немцев, вначале и теперь. А у наших славных орлов боевой дух крепнет. Вот гляньте на этого хлопца! Ему пятнадцать лет, а он сам, добровольно пришел в нашу армию. — Тут пан обратился ко мне впервые по-русски: — А ну, рядовой Жменьков, расскажи честному народу, как вы бьете вильгельмовских вояк.
Не ожидал я, что так обернется, и захлебнулся от волнения и страха. Что рассказать? Как? Я стоял перед косцами на солнцепеке, смотрел в их изнуренные, худые, бородатые и безбородые лица и… хлопал глазами, как глупый ягненок. И вдруг слова прорвали преграду, как вода плотину, и хлынул поток… Я сразу начал с того подвига, которому не верил сам, не верили солдаты и даже офицеры, хотя о нем писали в газете. Капитан Залонский и я, возвращаясь из штаба, наскочили на немецкий разъезд, нас двое, их… не девять, а уже двенадцать.
Хлопцам я рассказал эту басню из юношеского желания показать себя: вот, мол, какой я герой! А тут начал плести эту чепуху назло пану, протестуя: расскажу, мол, самое невероятное, пускай добрые люди подумают, что я врун, тогда поймут, что и все остальное, что рассказывают им о войне, такое же вранье.
Интуитивно я нащупал правильный ход: хочешь что-нибудь разоблачить — доведи свой рассказ до абсурдного преувеличения. Понять-то понял, а выполнить не сумел: не хватило ни опыта, ни остроумия. Я очень тогда волновался, краснел, бекал-мекал, и мое волнение придало невероятной истории правдоподобие. Деды поверили. Слушали серьезно, внимательно.
Пан Залонский сперва очень удивился, у него, как говорится, глаза на лоб полезли; он один понимал, что все это ложь, и испугался, что я могу выставить его сына в глупом, смешном положении. А потом успокоился и стал помогать мне. Когда я говорил не по-русски и сбивался на родной язык, он объяснял по-украински и кое-что даже добавлял: видите, мол, как ему хорошо известно об этом подвиге сына.
Вот так я невольно выступил агитатором за войну до победного конца и так же невольно прославил своего благодетеля-капитана.
Мне стало горько и стыдно, когда я убедился, что старые крестьяне — каждый из них мог бы быть моим дедом — поверили мне. Пан похвалил меня при них:
— Молодчина, Филипп! Не зря тебе Георгия дали.
А мне хотелось крикнуть: «Не верьте! Я все наврал! Все, от начала до конца!»
Но пан был хитрый, он спросил, умею ли я косить. Косить я умел. Пан взял косы у двух стариков, и мы, став с ним в ряд, прошли два длинных прокоса. Хотя коса была непривычная — ручка иначе насажена, чем у нас, я не отстал от старых косцов, больше того, «подрезал» пятки пану. Он опять похвалил меня, похвалу поддержали косцы; она была заслужена и потому приятна. Однако все равно мне целый день стыдно было смотреть в глаза косцам.
Вернувшись с сенокоса, мы начали сборы к отъезду на фронт, поэтому свободного времени, а особенно по вечерам, у меня совсем не было. Встретиться на прощание с деревенскими хлопцами очень хотелось: я твердо решил рассказать им всю правду. И очень обрадовался, услышав от заглянувшего в имение Грицука, что Богдан Артемьевич хочет меня повидать.
Как заговорщики, вышли мы через панский сад в поле и по бороздам, делая немалый круг, скрываясь в высокой уже зеленой пшенице, двинулись к крестьянским огородам. Там, в поле, я признался Грицуку:
— Как мы с капитаном девять немцев встретили да порубали саблями и в плен взяли, все это неправда. Наврал я.
— А ты думал, мы такие дурни, что видразу и повирылы? Ни.
Стало обидно, получалось, хлопцы слушать-то слушали, но не верили ни одному моему слову. И наверное, смеялись. А многое из того, что я рассказывал, — святая правда. Сказал об этом своему новому другу. Грицук успокоил: