Но наступление окрылило и меня. Вооруженный револьвером, я ни на шаг не отставал от своего командира, готовый грудью заслонить его от пули и сабли. И солдаты в первый день шли в атаку дружно, хотя половина их осталась лежать в мягкой, высокой, всю весну не хоженной траве ложбины, разделявшей наши и немецкие позиции.
На третий день нас контратаковали немцы и погнали назад, на старые укрепленные позиции, а потом дальше. Тогда нас снова бросили в наступление, чтоб отбить свои обжитые окопы. Через неделю таких боев из батальона почти никого не осталось. Тогда весь полк отвели в тыл на пополнение. Среди новобранцев — еще безусых чувашей и мордвинов, иные из которых выглядели скорее детьми, чем солдатами, и бородатых суровых тамбовцев запаса третьей категории — оказалось несколько московских рабочих. Они выделялись своим внешним видом, поведением. Потом я узнал, что на фронт их послали в наказание за то, что они плохо вели себя на заводе. «Плохо вели» для меня тогда значило — не хотели работать. А я не любил лентяев, поэтому отнесся к этим людям с подозрением.
Залонский, прочитав секретный пакет, выругался и произнес непонятные мне слова:
— Не хватало еще мне выполнять жандармские обязанности.
Иван Свиридович после весенней контузии был назначен писарем роты.
Командир батальона и начальник штаба заняли лучшую в деревне хату: хозяйка и ее дочери сами готовили, подавали на стол, мыли посуду, и у меня оставалось свободного времени больше, чем когда бы то ни было.
Писари — батальонный, студент-доброволец, и первой роты, Иван Свиридович, — со своими железными ящиками жили на том же дворе в просторном амбаре. Естественно, я вертелся возле них, ночевал с ними; в амбаре было прохладно, пахло зерном и травами. Поэтому помню, как Иван Свиридович, познакомившись со списком пополнения, радостно потер руки:
— Золотые люди стали прибывать.
— Кто это золотой у вас? — спросил студент.
— Да эти — бородачи тамбовцы, — ответил Иван Свиридович.
— Нашел золото — седых дедов! Им лапти на печи плесть, а не в атаку ходить.
А я почему-то сразу догадался, что Иван Свиридович имеет в виду не дедов, а московских, заводских. Мне очень хотелось спросить, почему они «золотые». Я уже знал, что у Голодушки свой взгляд на людей и на житейские явления; если он не сказал правды батальонному писарю, значит, это тайна, которую не каждому можно доверить. И эти люди, видно, не так плохи, как я подумал о них, услышав недовольное ворчание офицеров: «Всю крамолу к нам».
Один из этих «крамольников», Павел Кузнецов, в первый же день завоевал популярность в батальоне: музыкант, песенник, шутник. Этакий беззаботный весельчак. Всем он понравился, хотя некоторые старые солдаты, слушая его припевки, сумрачно бормотали: «Поглядим, как ты в бою запоешь».
Там же, на отдыхе, капитан Залонский однажды спросил:
— Жменьков, ты любишь меня?
Я ответил без запинки:
— Так точно, ваше благородие.
— Когда мы вдвоем, можешь называть меня Всеволод Александрович.
— Так точно, ваше… Севолод Ляксандрович!
— Ты знаешь, что командовать батальоном нелегко?
— Так точно, ваше… Севолод Ляксандрович!
— Да, брат, нелегко, особенно когда бои и личный состав меняется. Приходят новые люди… Я должен знать, кто они, чем они живут, о чем думают. Хороший командир тот, кто знает своих людей. Тогда он всегда может быть справедливым. Но у меня не сто ушей и не сто глаз. Ты должен помочь мне. Ты чаще бываешь с солдатами. Рассказывай, пожалуйста, мне, о чем они говорят между собой.
Я тут же вспомнил беседы, которые вел с солдатами Иван Свиридович. Никто меня не предупреждал, чтоб я держал язык за зубами, но я сам сообразил, что такие солдатские разговоры не для господского уха. Разве можно было рассказать господам о том, что говорили украинские хлопцы и Богдан Артемьевич!
В то же время мне хотелось остаться честным и правдивым перед командиром, который никогда не повышал на меня голоса. Как же совместить это — солдатскую солидарность и преданность офицеру?