Все эти дни, после того как прогнали царя, капитан ходил грустный и напуганный; я это отлично видел и даже, как, должно быть, каждый солдат, каждый крестьянин, злорадствовал: «Что, трясешься, барин?»
Вернулся из Могилева Залонский в отличнейшем настроении. Разумеется, не только погоны с просветами так подняли его дух — это я сообразил сразу.
Прежде всего Залонский мне объявил:
— Запомни, Жменьков. Всякое титулование отменено. Никаких «ваших благородий»! Только «господин подполковник». В демократической республике все равны. Офицер и солдат. Только воинская дисциплина остается незыблемой, ибо без дисциплины нет армии. — А потом, должно быть, для того чтобы оправдать все, чем забивал мою голову раньше, долго растолковывал: — Спокон веку, с тех пор как бог сотворил человека и люди расплодились, самой лучшей, самой совершенной формой правления была монархия: фараоны, императоры, цари, князья, короли. Но общество развивалось, страны богатели, все больше и больше становилось образованных людей, и все больше ощущалась потребность в коллективном разуме для решения государственных дел. Англичане ограничили власть монарха парламентом. В Америке образовалась обширная республика, где каждые четыре года народ выбирает президента. Французы после многих революций тоже пришли к республиканскому строю, и Франция стала самой демократической страной, где все равны в правах — богатые и бедные. Теперь на такой же путь встала Россия. И это прогресс, — утверждал подполковник Залонский.
Раньше подобных уроков всемирной истории он мне не давал, прославляя историю русских царей. Разговаривая с другими офицерами, американцев и англичан ругал, не любил их, говорил, что, кроме жадности к деньгам, ничего у них нет за душой; французов хвалил: мол, для всего мира служат образцом культуры.
Еще одна особенность этого разговора запомнилась мне. Раньше о таких вещах Залонский говорил со мной упрощенно, как писали в книжечках и газетах для солдат, совсем не так, как говорили между собой офицеры. А о неизбежности и необходимости для России стать республикой говорил по-офицерски, действительно как равный с равным, и, хотя употреблял много ученых слов, я все понял. Это мне особенно польстило — что подполковник так говорит со мной, с простым солдатом, да еще подростком. Он заворожил меня иллюзией равенства. Я опять изменился. После окопного бунта и суда над солдатами у меня в душе всю зиму росло враждебное чувство к офицерам, и к Залонскому тоже. В первые дни революции хотелось бить и ломать все вокруг, даже трухлявый дом наших обедневших хозяев. Не знаю, какая сила сдержала меня, чтоб не напакостить Залонскому, не попортить его вещи, не насолить как-нибудь иначе. А после этой доверительной беседы снова захотелось служить честно, преданно, но уже не как лакей служит барину, а как человек человеку, друг другу, потому что революция сделала нас равными.
С радостью готовился я в дорогу. Всю ночь без сна, без отдыха собирал вещи, стирал белье, чистил одежду, обувь, чтоб командир приехал в полк в наилучшем виде.
Запасный полк стоял в Торжке — небольшом городке Тверской губернии. На станции нового командира встретили офицеры штаба — начальник, адъютант, всего человека четыре, не больше. Обрадовались, увидев молодого, элегантного подполковника, потому что были они растеряны, напуганы: в такое время, когда, казалось им, перевернулся весь мир, полк остался без командира — старый полковник, инвалид войны, умер от сердечного приступа, когда услышал о свержении царя-батюшки, и никому из офицеров не хотелось брать на себя ответственность за действия трех тысяч человек — пускай кто-нибудь другой попробует управиться с этой стихией, которая все больше выходит из-под офицерской власти.
Сразу после приветствия астматический штабс-капитан спросил:
— Господин подполковник, объясните нам, провинциалам, что происходит. Куда идет Россия? Что будет с армией?
— Произошла революция, господа, — весело отвечал Залонский. — Россия стала демократической республикой. Неужто нам так трудно принять то, за что лучшие представители русского офицерства шли на смерть сто лет тому назад?
Офицеры переглянулись. У штабс-капитана лицо посинело, он задыхался:
— Вы были в частях в эти дни, господин подполковник? Знаете, что там творится? Для встречи командира надлежало построить полк. Но командуем не мы, командует какой-то солдатский комитет. А он на этот час назначил митинг. И мы не можем встретить своего командира согласно воинскому порядку. Вы называете это демократией?