— Солдаты!
В ответ пробежало по рядам: «Тише!»
Тогда Залонский крикнул в полный голос:
— Товарищи солдаты!
Полк ответил одобрительным и удивленным гулом. Было еще непривычно, чтобы офицер, подполковник, так обращался к солдатам. Слово «товарищ» в те дни сразу пробивало стену извечной враждебности. Через такую пробоину легко было добраться до солдатских сердец, которые, кроме всего прочего, жаждали человеческого отношения, сочувствия, доброты.
Залонский тоже говорил о революции. Не так горячо, как унтер, не размахивая, как тот, руками. Но мне представилось: унтер словно гравий раскидывал — много камешков, но мелких, а Всеволод Александрович — в те дни я все чаще и чаще обращался к нему по имени и отчеству — говорил так, будто бросал тяжелые и круглые камни. Говорил он о силе русского народа. Нет другого такого народа, такого сильного и с таким стремлением к свободе. Никому не дал он заполонить себя — ни псам-рыцарям, ни монголам, ни шведам. Народ разбил трон русского царя. Теперь остался один враг — кайзер немецкий. Злейший враг. Не разобьем его — он задушит революцию. А без царя с его немецким окружением разбить врага легко. С революционным правительством, с революционной энергией солдат при поддержке союзных армий нанести полное поражение немцам можно, мол, одним ударом, пусть только наступит весна, подсохнут дороги…
— Значит, опять в окопы, ваше благородие? Опять вшей кормить? — крикнул стоявший рядом с трибуной старый солдат, видимо, из тех, кто попадал в запасный полк из госпиталей.
Залонский на миг будто споткнулся на быстром ходу. Но не упал, не свернул в сторону — бросил взгляд на помеху и двинулся дальше. Солдату он не ответил: солдата услышали немногие, а его слушал весь полк. Нет, и солдату он ответил: стал говорить о равенстве, которое принесла всем революция, о том, что он их командир, не «ваше благородие», а такой же гражданин, как все солдаты. Но не может быть армии без дисциплины. Без дисциплины нельзя победить врага. Поэтому в неслужебное время заходите, мол, чай пить к командиру, а в строю, на службе полное и безусловное подчинение.
Командир по бумажке прочитал приказ Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. Потом, через несколько лет, изучая историю революции, я узнал, что прочитал он не весь исторический приказ номер один, а лишь один или два пункта его — о равенстве, об отмене титулования.
Залонскому не кричали «ура!», но хлопали долго, взволнованно, с веселыми лицами. Такое выступление командира полка казалось солдатам величайшим завоеванием революции. И командир был доволен. Чего никогда раньше не делал, помог мне разобрать вещи, переставить мебель, насвистывая веселый мотив.
Квартира была здесь же, при казармах, в офицерском доме. И хотя была она временная — пока не выедет семья бывшего командира, — мне показалась шикарной: три большие комнаты с простой мебелью, от которой пахло чем-то родным, солдатским, не так, как от трухлявых и пыльных диванов смоленских господ, от которых несло цвелью и клопами.
Первым пришел «на чай» тот самый цыганистый унтер, которому кричали «ура!», — Вадим Свирский. Он поблагодарил командира за его речь и тоже спросил, к какой партии он принадлежит. На этот раз Залонский не рассмеялся — задумался и ответил, что по своим взглядам он примыкает к конституционными демократам.
Свирский начал горячо доказывать, что подполковник ошибается, что по тем взглядам, которые он высказал в своей речи, по его характеру место его не в рядах буржуазно-помещичьей партии, а в самой, мол, революционной — партии социалистов-революционеров, которой принадлежит будущее.
Залонский с усмешкой ответил:
— Я сын помещика, господин председатель.
Свирский был председателем полкового комитета.
В ответ на признание командира он замахал руками:
— У нас, эсеров, свое понимание классовой сути человека. Я тоже не пролетарий. Мой отец не бедный человек, у него два винокуренных завода. Но я с семнадцати лет пошел в революцию, дважды сидел в тюрьме…
То обстоятельство, что Свирский сидел в тюрьме, сразу сделало его в моих глазах великим революционером. Меня потянуло к этому человеку, как некогда к Ивану Свиридовичу.
Кстати, Залонский действительно угостил его чаем. А вечером с офицерами пил коньяк, который привез из Могилева, целый ящик: обмывал свое назначение.
Дня через два Залонского выбрали в полковой комитет. Даже в такой ситуации, когда большинство комитета было под влиянием эсеров и меньшевиков, это редкий случай, чтоб офицера высокого ранга и звания выбрали в солдатский комитет.