Правду говорю, не преувеличиваю: такое бурное лето, столько событий, а я из всего, что произошло в те месяцы, запомнил, как впервые решился обнять девушку и как поклялся ей любить всю жизнь. Потом уже, когда я учился, постепенно и не всегда ясно, как на пленке у плохого фотолюбителя, стали проявляться воспоминания, связанные с тем или иным событием лета семнадцатого года.
Интерес мой к политике, такой, какой был весной, после Февральской революции, пробудился только примерно в августе. Началось это не с митингов, на которые я почти перестал ходить, считая, что приятнее свободную минуту пробыть с Катрусей, чем слушать речи. Началось с появления нежданного гостя. Однажды вечером постучали. Я отворил дверь и… страшно удивился: ротмистр Ягашин. Он больно щелкнул меня по лбу, как бы мстил за бурки. Удовлетворенно засмеялся. Сказал:
— Ты здесь, поляк?
— Я не поляк, я белорус.
— Ты без ус белорус, а мы сами, а мы сами, потому что мы с усами, — весело пропел он какую-то бессмыслицу. — Господин полковник дома?
И, не спрашивая, можно ли войти, направился в комнаты. Я попытался подслушать под дверью, хотя никогда раньше этого не делал. Но дверь была дубовая, плотная — не фанерка, как теперь. Сперва они говорили громко и сердито, потом тихо, ничего не разобрать. Под конец снова закричали. Я услышал слова не командира, а его жены, которая, между прочим, давно уже вмешивалась в полковые дела. Пани Антонина крикнула:
— Полк останется верен революции! Так и передайте вашему Корнилову!
— Господин полковник, кто здесь командует? Баба?
— Вы хам, ротмистр!
— Я не в восторге от Керенского. Но я не пойду назад. Я демократ и пойду вместе с народом, — доносился сквозь дверь голос Залонского.
— С каким народом? За кем идет твой народ? За большевиками. За Лениным. Народ — это быдло! У кого длиннее кнут…
— Не смейте оскорблять народ!
— Пардон, мадам! Но ты слепец, Залонский. Ты дурак! Гнилой либерал!
— Вон! Идите вон! — бесцеремонно выгнала гостя обычно вежливая, радушная пани.
Выбегая из комнаты, Ягашин грозил:
— Вы пожалеете еще! Вы пожалеете. Вам покажут революцию!.. — и грязно выругался.
Залонских очень взволновало его посещение. До поздней ночи не могли успокоиться. Пани даже нас с Катрусей обидела — сделала выговор, что мы без разрешения пускаем в квартиру разных проходимцев.
А через несколько дней полк срочно перебросили в Петроград по приказу Керенского, которого испугал заговор Корнилова.
Нетрудно представить, что значило для такого парнишки, как я, после маленького, тихого городка попасть в столицу, да еще в такое время, когда там все кипело и шумело, когда рабочие, революционные матросы, солдаты поднялись на защиту Петрограда от корниловщины. Тут уж даже Катруся не могла бы удержать меня возле себя. Но, между прочим, ее и не было здесь. Они с пани пока остались в Торжке. А для меня все было ново, необычно. Город, люди… Даже митинги в полку стали иными.
Полк разместили в казармах на Васильевском острове, недалеко от завода «Дюмо». Вызвали полк — и точно забыли о нем. Никаких команд не поступало. И никто — ни штаб, ни солдатский комитет — не знал, когда и где полку предстоит выступить против казаков, которых Корнилов и Краснов вели на Петроград.
От моего зоркого глаза ничего нельзя было скрыть, не укрылось и то, что Залонский, офицеры, Свирский и некоторые другие члены комитета бродили растерянные, встревоженные и ничуть не радовались тому, что полк оказался в столице и должен идти в бой за революцию. Один я прыгал от радости, как молодой жеребенок, и успевал всюду заглянуть, все услышать.