А тот же Свирский в своих речах обливал большевиков грязью. Но я понимал, что осуществить свое намерение можно, только изменив жизнь. А как? Убежать из полка, от Залонского? Податься на завод? А зачем же Иван Свиридович сказал, что я нужен командиру? Может быть, у Ивана Свиридовича какой-нибудь свой расчет? Подожду встречи с ним. Я верил в такую встречу, очень скорую, и от этого почувствовал себя спокойно, твердо, повеселел.
А Залонский в тот день был задумчив, почти грустен, каким я не видел его уже давно, разве что в Смоленске нападала на него такая хандра. У меня спросил, когда я подавал ему ужин:
— Жменьков, что тебя тянет к этому человеку?
— К какому, Всеволод Александрович?
— К большевику этому, к Голодушке?
Я смешался: что ответить?
— Он хороший. И умный. Он как отец.
— А я не смог заменить тебе отца?
— Вы добрый, господин полковник.
Очень странно, пронзительным взглядом — никогда, пожалуй, так не смотрел — просверлил он меня насквозь, разочарованно протянул:
— М-да, Жменьков, — и, опустив глаза в тарелку, добавил: — Видно, их Ленин прав.
Я не понял, в чем Ленин прав. Но то, что он сказал «их Ленин», еще больше отдалило нас, и я не решился спросить, что подполковник имеет в виду, — побоялся, что он скажет что-нибудь гадкое и испортит мое хорошее настроение. В последующие дни я приметил еще одну новую черту в поведении Залонского: внезапно изменилось его отношение к Свирскому. Ничего не осталось от прежнего уважения. Даже разговаривать стал с председателем комитета не всерьез, насмешливо, как с ребенком; со мной и то так никогда не говорил. На заседание комитета пойти отказался. Когда член комитета, который пришел его пригласить, вышел из комнаты, пренебрежительно бросил вслед:
— Болтуны никчемные. Поучились бы у большевиков, как надо действовать.
Услышал я эти слова, и совсем они меня сбили с толку. За кого же теперь Залонский? Почему потерял веру в эсеров, к которым так долго склонялся? Ведь сам Керенский эсер.
Меж тем напряжение разрядилось. Корниловцы не устояли против революционной сплоченности рабочих и солдат. Пулеметчики вернулись в казармы. Жизнь в полку налаживалась, разумеется, во внешних ее проявлениях, потому что другого, того, что творилось под спудом, я видеть не мог.
Теперь мы знаем, как развивались события. Часто с высоты этого знания, позднейшего осмысления рассказывают люди о своем участии в исторических событиях. Может быть, и я малость сбиваюсь на этот путь. Но это простительно, потому что мне, хотя еще и не слишком тогда разбирающемуся, посчастливилось оказаться близ эпицентра того взрыва, который всколыхнул весь мир.
Я ждал Ивана Свиридовича. От пулеметчиков знал, что боя не было и все живые-здоровые снялись с позиции. О рабочем командире Голодушке пулеметчики, с которыми я говорил, отзывались хорошо, некоторые — восторженно. И тоже говорили, что он непременно наведается в полк, обещал им. Но шли дни, а Ивана Свиридовича не было. И я страдал. В таком возрасте не очень еще задумываешься над причинами, понимаешь все упрощенно: мол, пообещал — выполняй. Правда, вскоре эти переживания отступили на задний план, я вспоминал Ивана Свиридовича, но ждал его уже не с таким нетерпением, тревогой. Появились новые заботы. Переехали в Петроград пани Залонская и Катруся. Поселились у тетки пани Антонины в красивом особняке в центре Питера — рядом с Михайловским манежем. Меня там не поселили. В доме хватало прислуги. Я остался в казарме. Возможно, Залонский хотел постепенно избавиться от денщика, так как после встречи с Иваном Свиридовичем отношение ко мне командира заметно изменилось. Нет, он не сердился — воспитанный офицер! Да и времена не те, не при царизме. Он просто как-то отдалился и меньше на меня обращал внимания. Денщиком я давно не числился: еще летом в Торжке Залонский назначил меня помощником штабного каптенармуса. Но это так, для формы. На деле я оставался денщиком, потому что самому мне нравилось быть ближе к Катрусе, да и ему, командиру, без моих услуг было бы труднее, он любил порядок, чистоту, комфорт. Но когда приехала пани, Залонский реже стал пользоваться моими услугами — только на службе, в полку. Однако не запрещал мне наведываться к ним домой. Я стал вольным казаком — гулял, где хотел. Поездка туда на трамвае, возвращение назад в казарму, часто пешим ходом, под осенним дождем (ни разу, какая бы ни была погода, не предложили мне переночевать), отнимали немало времени, отдаляли от солдат, от жизни полка. Поэтому многое из того, что происходило в те осенние месяцы в полку, я проморгал, заглядываясь на Катрусины брови и выслушивая насмешки лакеев в людской у госпожи Галай.