Катруся попросила ласково, по-хорошему:
— Пилипочку, не треба, голубе мий! Гарнише будет так просто. Ось так, — и сама чмокнула меня в щеку.
И снова я взлетел куда-то — фью! — в небо, выше осенних туч — туда, где светило солнце и цвел райский сад.
Спустили меня на грешную землю близкие выстрелы. Стрельба поднялась вечером, часов в девять. Возле телефонной станции сначала, потом еще ближе — у школы прапорщиков, которая была совсем рядом, за квартал какой-нибудь. В доме перепугались. Старая госпожа приказала закрыть ставни.
Меня вызвали из кухни. В прихожей Залонский поспешно одевался. Но пани Антонина, старая тетка и еще какой-то родич, приехавший из провинции, уговаривали подполковника никуда не ходить.
— Вы слышите, что делается? Это большевистский мятеж. Как же я могу сидеть в такое время дома?
— Сева, милый! — молила жена. — Ведь ты сам говорил, что большевики разложили полк, что он выступит за них. Я боюсь, я боюсь, Сева. Эта чернь взбунтуется и перестреляет офицеров.
— Тони! Я фронтовик! Я три года просидел в окопах.
— О боже! — стонала молодая пани. — Тогда я меньше боялась, чем теперь.
Родич, насмешливо улыбаясь, спросил:
— Всеволод Александрович! Вы хотите поднять полк? В чью защиту? Паяца Керенского? По-моему, правительство его давно перестало быть властью. Об этом пишут даже генералы. Пускай его добьют большевики. Надеюсь, вы не думаете, что они могут взять и удержать власть.
Залонский ответил что-то по-французски, и господа перешли на чужой язык, чтоб прислуга не поняла.
Поколебавшись, Залонский нехотя снял шинель и, раздраженный, мрачный, вернулся в комнаты, на радость жене.
А я лучше, чем господа, понимал, что происходит. Нет, это не мятеж. Это новая революция, о которой говорил Иван Свиридович, говорили ораторы на митингах, — революция, в которой власть должны взять рабочие и солдаты.
Я представил, что делают сейчас Иван Свиридович, Липатов, пулеметчики, и, естественно, мне захотелось быть вместе с ними в полку, на улицах, где слышно было по выстрелам — разгорался бой, потому что с другой стороны, у Марсова поля, заговорили пулеметы. «Может быть, пулеметы нашего полка?» — думал я.
Но на кухне произошло почти то же, что в господской передней, только еще проще и откровенней. Узнав о моем намерении тут же бежать на улицу, Катруся, та самая Катруся, которая еще несколько дней назад слово стеснялась вымолвить, лишь краснела при мне, теперь, при кухарке, при горничной старой барыни, вцепилась в меня, просила:
— Пилипку, голубе! Не ходы, не ходы. Про́шу тэбэ, родный мий.
К ней присоединилась тетка Марья. Она просила так, как, верно, просила бы меня мать, если бы была там:
— Не ходи, Филиппок. Не ходи. Послушай, сынок, нас, глупых баб. Неведомо, кто стреляет, в кого стреляют. А пуля дура, она не разбирает, где враг, где свой, где мужчина, где ребенок. А ты ведь дитя еще горемычное.
Не могли не подействовать на меня, опьяневшего от первой любви, от первого поцелуя, такие просьбы Катруси, слова кухарки. Послушался я их, никуда не пошел в тот вечер. И вот всю жизнь каюсь. Единственное, за что упрекаю свою Катерину Васильевну, Не быть в такой день в самом центре Петрограда, когда вокруг штурмовали старый мир, и сидеть у женской юбки, в теплой кухне, есть господские булки, пить сладкий кофе — до сих пор не могу простить ни себе, ни суженой своей. Если б оставался в полку, то, конечно, пошел бы с Иваном Свиридовичем. А он командовал сводным отрядом, в котором были солдаты и нашего полка. И отряд его в тот же вечер занял мосты через Малую Неву, а на другой день Иван Свиридович с пулеметчиками принимал участие в штурме Зимнего.
Утро двадцать пятого успокоило женщин. Было совсем тихо — ни близких, ни далеких выстрелов. Кухарка еще на рассвете сходила в разведку и не обнаружила ни безвластия, ни беззакония. Только у школы прапорщиков вместо курсантов стояли матросы. А с другой стороны вооруженные рабочие, спокойные и вежливые, никого не пропускали к телефонной станции. Возможно, с каким-нибудь буржуем рабочие говорили бы иначе, а кухарка общительная, добрая, попросту поговорила с красногвардейцами и вернулась совершенно успокоенная. До тех пор она вместе с господами ругала большевиков, а тут сделала неожиданное открытие:
— Если это большевики и все они такие, то нечего нам их бояться — свои люди, братья наши и сыны.
Я пристыдил женщин:
— Ну вот, а вы страшились! А я знаю такого большевика, лучше которого, может, нет человека на свете. — И рассказал им про Ивана Свиридовича.