- Нет, нельзя быть спокойным в это время! - заявил мне весьма почтенный русский обыватель, стремившийся в Киев, чтобы хоть как-нибудь да присоединиться к общей печали, к общему протесту.
Стенографистки не перестают обсуждать, как им лучше организоваться, лишь бы записать процесс как можно точней, как можно правильней...
Под Двинском наш поезд долго был задержан той ужасной катастрофой, которая совершилась в этом месте в ночь с 22 на 23 сентября.
И несмотря на то, что все были напуганы и взволнованы страшным видом ужасной катастрофы, когда одного за другим несли раненых и убитых, вытащенных из-под обломков совершенно исковерканных вагонов и столкнувшихся паровозов, несмотря на это, когда мы тронулись и снова вошли в свою обыденную колею путешественников, мы все опять и опять продолжали бесконечные разговоры об этом кошмарном деле, поднимавшем, казалось, уже совершенно отжившие легенды, сказки, сплетни и средневековые наговоры г.г. сочленов святейшей инквизиции, столь тароватых к разысканию всевозможнейших религиозных "преступников".
Многие в пути читали соответствующие книжки, делали выписки, записи... Одним словом и здесь в поезде продолжалась очевидно та подготовка к процессу, которую, как оказалось, уже давно совершали многие и многие русские люди, не желавшие примирить в своем сознании этот ужасный кошмар с уровнем нашей общерусской культуры народных масс.
Когда мы приехали, Киев уже был совершенно заполонен тем общественным возбуждением, которое всегда столь благоприятно, столь пробуждающе действует на тех, кто в обыденщине, волей или неволей, потопил все свои стремления, чаяния и ожидания.
{21}
III.
Накануне суда.
Киев, охваченный трепетом ожидания судного дня, дня дела Бейлиса, накануне суда имел какой-то смущенный, взволнованный вид.
На улицах движение больше обыкновенного... То тут, то там собираются кучки народа и везде и всюду только и разговоров, что о предстоящем процессе...
Ежедневная черносотенная газетка "Двуглавый Орел", вышедшая экстренно, усиленно предлагается прохожим... Там, конечно, собран весь букет "истинно-русской" брани, который только возможен хотя бы и для низкопробной печати, брани, направленной особенно против евреев и против тех, кто, не обращая никакого внимания на всю эту бессильную и, главное, глупую, тупоумную злостность, твердо решил высказать то мнение но этому делу, которое соответствует действительности и исторической правде.
Редакция газеты "Киевская Мысль", являясь сосредоточением прогрессивных элементов города, давно не видала такого многолюдного посещения ее, как в эти дни. Все желают знать последние новости: как в городе? Спокойно ли всюду, или есть признаки наступающей беды?
Конечно, все с болью думают о той многотысячной еврейской бедноте, которая ютится там, на окраинах, всегда в первую голову подвергающейся опасности от натиска тех быстро воспламеняющихся элементов низов, на бессознательность которых так легко воздействовать желающим разыгрывать трагикомедию "народного негодования", и "расовой ненависти" и "религиозной вражды".
Но репортеры со всех сторон приносят утешительные сведения: все везде спокойно и полиция на чеку... Население обсуждает предстоящий процесс и повсюду заметны симпатии к невинно заключенному Бейлису: никто не верит в его виновность.
Прекрасный признак, почти предсказание, для подсудимого...
Но вот к вечеру мы узнаем о печальных случаях: на базарах заметно волнение, появились евреи, проявляющие явно болезненные признаки душевного расстройства.
{22} Переживаемые дни столь тяжко легли на и без того всегда потрясенную, всегда угнетенную психику еврейской массы, что наиболее нервные, очевидно, подошли к грани действительной болезненности... Нельзя не отметить, что почти одновременно обнаружилось несколько случаев прямого психоза: вот один из таких больных людей вошел на амвон Софийского собора и оттуда стал каяться народу, провозглашая новую веру... Его отвезли в больницу; он оказался совершенно потрясенным человеком, действительно больным...
Вот другой, изможденный старик, ходит по базару среди торговцев и толпы и разрывая одежду, обнажая грудь, плача и рыдая, взывает ко всем:
- Братья-православные, это я бедный еврей, убил дорогого Андрюшу... Ах, как мне его жаль!.. Ах, бедный мальчик!.. Зачем я тебя убил!.. Это я... я... убил Андрюшу... Братья-православные...
И его обступили, смотрят, дивятся на него... Многие знают старика, он тут же работал, что-то продавал, кормя себя и свою семью...
И "братья-православные", базарные люди, в сущности никогда не имеющие в своей душе никакой вражды ни к иной вере, ни к иной национальности, жалеют этого бедного старика, успокаивают его, утешают...
Кто-то догадался сказать ему:
-Что ты, что ты говоришь? Андрюша-то жив!.. Никто его не убивал...
- Жив?!.-с радостным ужасом воскликнул бедняга.- Так я...-задумался, что-то стал соображать, притаился и вдруг зарыдал... И снова, и снова мучившая его мысль стала давить, стала гнести его сознание и он, словно найдя что искал, опять воззвал к окружающим: - Братья-православные, это я убил милого Андрюшу; ах, как я его любил...
И плачет, и скорбит старик и бродит по базару из конца в конец, пока кто-то не взял его и не увел туда, в эти узенькие переулочки, окаймленные маленькими, грязными домишками, где ютится невероятная беднота, где жизнь очерчена последней чертой безысходности, где смерть так часто бывает желанной гостьей и истинной утешительницей скорбей... {23}
IV.
В суд!
Нет, нельзя больше сидеть дома! Что-то сосет сердце, тянет туда, в суд. Знаю, что никогда в первый день не начинается заседание вовремя. Знаю я, что суду еще так много надо исполнить предварительных формальностей и что там, на местах для публики, придется долго "бесплодно" сидеть, ждать, томиться... Но дома еще хуже... На улицах, в трамваях, в лавках, везде только и разговора, что о деле Бейлиса... Сегодня, как и вчера, "союзники" усиленно продают свой маленький, жиденький "Двуглавый Орел", где убитый Ющинский изображен на первой странице, лежащим в гробу, с язвинами на виске и лице, нанесенными рукой убийцы...
- Десять копеек, пожалуйте-с...-потребовал разносчик.
- Десять копеек? Почему? Ведь всегда три...
- Теперь такое-с время... Когда же и нажить?..
Понимаю: теперь, стало быть, время вроде киевских "контрактов", когда даже номера в гостиницах отпускаются "по закону" вдвое и втрое дороже...
Вот он, первый благоприятный результат этого дела: кто-то наживает деньги, кто-то радуется тому, что нашлись люди, обвинившие других людей в тяжком, невероятном преступлении...
Я пробую заговаривать при всяком случае с простыми людьми. Оказывается, киевляне словоохотливы-сейчас вступают в откровенный разговор. Я жду, что меня осыпят градом ненависти, обольют отравленной желчью - ведь "Русское Знамя", "Земщина" так раскричали о своей силе в Киеве, что я, не зная этого города совершенно, думал, "что вера в ритуал, вера в то, что при трамваях, электрическом освещении, всероссийской выставке и аэропланах - в Киеве, да не только в Киеве, живут и ходят повсюду среди белого дня представители той нации, которую Россия знает издревле, ходят и пьют человеческую кровь, как французы красное вино, - так сильно укрепилось в киевском простонародье, что на меня, не верящего этим постыдным сказкам и глупостям, сейчас же набросятся со всех сторон и {24} категорически заявят: - Что вы, что вы! Это у вас там в туманном Петербурге, может быть, нет, а у нас в Киеве... Ну, кто же этого не знает!..-И т. д., и т. д. ...
И, к моему величайшему удивлению, решительно никто, ни евреи, ни христиане, ни православные, ни поляки, ни извозчики, ни коридорные, ни вагоновожатые, ни кондуктора, ни городовые, ни газетчики, ни лавочники, ни нищие, ни праздношатающиеся, ни неизвестные мне случайные мои знакомцы, ни рабочие, ни подгородные крестьяне, ни чиновники, - решительно никто, ни один не заявил мне, что "у нас в Киеве" "эти изуверы" всегда запасаются человеческой детской кровью и продают ее желающим оптом и в розницу... Также я решительно, ни от кого не слыхал, чтобы в Киеве исчезали каждый день, по крайней мере, хотя бы по одному младенцу для надобности приготовления запасов крови...