Не скрипнув, приоткрылась дверь, и Степан, тихо ступая, прошел в комнату. Присмотревшись и увидев комдива, он замер на месте. Полковник что-то рисовал на стекле, и хотя это занятие было понятно Степану, мальчик от удивления не шевелился. Вдруг лицо Богданова посуровело, и он вслух проговорил: «Ну, ну, поглядим…». Степан даже поискал глазами человека, к которому обращался полковник, но в комнате никого больше не было.
— Кто это? — спросил неожиданно Богданов и обернулся.
— Я это, — испуганно ответил Степан, словно уличенный в том, что видел недозволенное.
— А, Степан Тимофеевич! — весело сказал Богданов. — Топай сюда, хозяин.
Мальчик осторожно подошел, стеснительно и напряженно улыбаясь. Он все еще побаивался полковника, разговаривавшего с другими командирами громким, суровым, иногда гневным голосом. Могущество этого человека казалось восхитительным издали, но уничтожало всех, кто находился рядом.
— Как дела? — спросил Богданов, обняв мальчика и притянув его к себе.
— Ничего, — ответил Степан. Он не смел пошевелиться, хотя лицо его было прижато к холодной кобуре маузера.
— Воюем, брат, — сказал комдив. — Вот как.
Он гладил мальчика по спине, но не выпускал из-под руки. «За него воюем, — подумал полковник, — его защищаем…» С интересом, неожиданным и сильным, он сверху посмотрел на Степана. И хотя увидел только спутанные светлые волосы на круглой голове да черные пальцы в заусеницах, ухватившиеся за ремень, почувствовал внезапную нежность. Не потому, что парень понравился ему больше других детей, но потому, что он, Богданов, сражался за него.
— Немцев прогоним — в школу пойдешь, а? — сказал комдив, полагая, что таким образом отвечает на самое большое невысказанное желание своего «хозяина».
— Пойду, — согласился Степан, чтобы не рассердить полковника.
— Обязательно. Потом в военное училище…
— Пойду, — прошептал Степан.
— Вот и ладно, — сказал Богданов.
Под его рукой шевелились податливые, детские плечи, и ему хотелось как-нибудь сильнее утешить мальчика.
— Генералом будешь, а?
Степану было неудобно — твердая кобура больно давила на лицо, и он чувствовал себя в объятиях великана, слишком могучих, чтобы ему противоречить.
— Буду, — сказал он, робея, готовый согласиться на что угодно.
Богданов с удовольствием расхохотался.
— Ах ты, чертенок! — проговорил он сквозь смех.
— Буду, — повторил Степан, не плача только оттого, что его смятение и страх были слишком велики.
Упершись рукой в колено полковника, он попытался высвободиться.
— Пустите, — попросил Степан.
— Да ты чего? — смеясь, сказал комдив. Он чувствовал себя очень хорошо оттого, что парень, понравившийся ему, оказался таким смышленым, и оттого еще, — что он, Богданов, начнет сейчас справедливый бой за жизнь этого парня.
Степан выскользнул из-под руки полковника и попятился; Богданов потянулся к нему, и мальчик отступил еще на шаг.
— Товарищ полковник, разрешите! — услышал комдив.
В дверях стоял Белозуб. Не дожидаясь ответа, он шагнул ближе.
— Разрешаю, — сказал Богданов, сразу перестав улыбаться.
— Товарищ полковник, прошу направить меня в строй, — сказал Белозуб.
Весь день бывший командир тринадцатого провел на КП дивизии, ожидая ареста, которого почему-то не последовало. Видимо, комдив отложил необходимый приказ до окончания боя. Белозуба не сторонились, кое-кто посочувствовал ему, и в конце концов его перестали замечать. О нем не вспомнили, уходя в бой, и это был самый страшный вид забвения.
— Не могу, — хмуро, с неудовольствием проговорил полковник. — Тебе не в строй… тебе перед строем стоять…
Он посмотрел на часы — до первого выстрела оставалось двадцать минут, и Богданову надо было собираться. Он вынул из кармана брюк пистолет и положил его в полушубок.
— Геройской смерти ищешь? — снова начал Богданов, но оборвал. «Эх, жалко, лихой был командир!..», подумал он, словно Белозуб был уже мертв.
Он застегнул полушубок на все крючки, надел шапку, медленно натянул меховые рукавицы. Потом вспомнил, что папиросы остались у него в брюках, и, сняв рукавицы, переложил в полушубок коробку. В комнате стало совсем темно; обледенелые окошки серели на черной стене. Белозуб молча чего-то ожидал, и в сумерках неясно светились его глаза.