В первой моей деревне были пингвины. Один из них со всеми каждый раз знакомился, со мной лично – пять раз. Каждый раз предлагал что-нибудь за десятку: свитер, варенье, тушенку. Узнав, что мы «фигню собираем», он стал сватать бабушку, которая уже была лучшим нашим информантом. Тоже за десятку. В какой-то раз он рассказал, где она живет, десятки не спросил, но велел не говорить, что пришли от него: «Она моя мать, узнает, что я послал, – выгонит».
Но эти мелкие и назойливые неприятности не могли помешать экспедиции ударно трудиться. Со мной никто не хотел ходить: я взял программы про аграрные обряды и хлебопечение. Это вам не демонология – скучна Мне и самому тогда хотелось спрашивать про леших и домовых, хотелось открыть что-то новое. Потом я понял, а, главное, принял основную идею нашей экспедиции: новое в наше время открыть практически невозможно, и главное – находить те мелочи, всю цену которым я узнал позже.
Тогда мне казалось: пройдет еще несколько лет (самое большее – пять), бабушки наши умрут, и фольклорная традиция исчезнет. Такое же чувство, как выяснилось, было пятнадцать лет назад у нашего руководителя, Андрея Борисовича. И в конце XVIII века Чулков в своей «Абевеге русских суеверий» в статье про домового писал: «Мало осталось людей, которые бы верили в домового». Сейчас я склонен считать, что традициям не страшны ни кипятильники, ни телевизор, и ее хватит на мой век точно, а на самом деле она в принципе не может исчезнуть. Но тогда из-за этого настроение было довольно-таки подавленное. Нам, конечно, часто говорят (и тогда говорили), что мы опоздали, и год назад умерла бабушка, «которая все знала». Восторженные рассказы про то, что было раньше, мы всерьез не воспринимали после одного случая: начиная рассказ про то, как раньше клопов выводили, бабушка с большим запалом воскликнула: «Да разве сейчас клопы?! Вот раньше клопы были – это да1 .»
Ходили мы там в баню. Пока парились, хозяин сидел на холме и любовался нашим выражением удовольствия по этому поводу, а потом позвал нас к себе. Его жена накрыла на стол (уха, пироги). Все поели, хозяин достал гармошку, и они с женой стали петь. Такой способ ведения полевой работы всем очень понравился, и до сих пор остается самым предпочтительным – чтобы кормили, а сами все рассказывали и, если умеют, пели.
Одна из бабушек направила меня к женщине, у которой «три тетрадки молитв». Я, естественно, побежал со всех ног. Долго мы с ней говорили про Бога, потом она достала тетрадки. Оказалась баптисткой. А я-то думал, и почему у нее нет икон? Молитвы оказались примерно такими: «Молю тебя, угодник Божий, \ Святой великий Николай, \ В житейском море утопаю – \ Мне руку помощи подай. \ К твоей иконе припадаю, \ Меня, угодничек, спаси, \ Тебя на помощь призываю, \ Молитву к Богу донеси…» Ожидал я, прямо скажем, чего-нибудь более традиционного.
Зато последний день напоминал кульминацию повести «Бронзовая птица». Нам сказали, что недалеко от деревни есть часовня, в которую ходят по праздникам и молятся, и что рядом есть пещера, в которой жили старообрядцы. Согласно одной из версий, пещера тянется почти на тридцать километров – собаку туда запустили, а она в другом селе вышла, А мы ни пещеру, ни часовню не видели. По рассказам примерно можно было понять, где она находится. Местная интеллигенция (учительница) вместо уточнений внесла заряд пессимизма: «Действительно, есть и часовня и пещера, но часовня развалилась, а пещеру солдаты засыпали».
Но мы пошли. Шли мы по берегу прекрасной реки Онеги два часа, удивляясь выносливости бабушек. Набрели на какую-то деревню, на лай собаки вышла хозяйка. Про пещеру не знала, а часовня должна быть сразу за деревней. Сразу за деревней был овраг, в котором стоял какой-то сарай-не сарай, баня-не баня. А за оврагом было чистое поле. Пришлось вернуться к сараю.
Это была часовня: деревянный каркас, обитый досками, железом и рубероидом. Крыши практически не было. Внутри – иконы. Вернее, то, что от них осталось, – доски. Иногда с левкасом. На двух еще сохранились детали ликов. Перед ними висел шест, а на нем – платки, платья, чулки. Их бабушки приносили и приносят, чтобы исцелиться от болезней.
Пещеру мы не нашли; сейчас ее раскопали каргопольские археологи. А часовню, кажется, восстановил какой-то местный житель.
Так я первый раз встретился, во-первых, с деревенской святыней, во-вторых, с тем, что в последний день всегда что-нибудь происходит.
Мы переехали из Архангело в деревню Хотеново.
Планировку школ, детских садов и интернатов Каргопольского района я знаю, как свои пять пальцев, знаю, к кому идти за матрасами и посудой. О чем будут говорить шевальеры или пингвины – тоже догадываюсь. Каждый раз одно и то же. Разнообразие вносят наши информанты.
Классифицировать информантов еше проще, чем друзей. Три года назад мы всем составом придумывали и рисовали игру-ходилку на темы наших экспедиций, в которой помимо истории экспедиции («события») были и информанты, каждая группа – с определенным числом баллов. «Поди с Богом» -5 очков, «ницо не малтаю» (ничего не знаю) – 0, глухой информант – 10, «лесоповал» – 40, учительница – 60, дед – 80, пастух – 90, колдунья – 100. «Поди с Богом» говорят люди, от которых ничего не дождешься, сколько не пытайся поговорить; примерно столь же плодотворен разговор и с типом «ницо не малтаю». Чтобы разговаривать с глухим информантом, надо, во-первых, иметь луженую глотку, во-вторых, уметь прокричать нужное слово – дальше рассказ льется обычно сам. «Лесоповал» – довольно грустная категория бабушек: мало жившие в семье, они «выпали» из традиции и знают обычно только частушки. С дальнейшими оценками я не вполне согласен: на мой взгляд, учительницы рассказывают больше всех (они наблюдательны, и память у них развита), а вот колдуньи и пастухи говорить остерегаются – нельзя им, сила пропадет. Деды тоже бывают разные – один документы спросит, другой заснет во время разговора, а третий много всего расскажет. Но в целом это довольно точное описание типов информантов.
Так вот, вторая деревня была прекрасна. Во-первых, не было ни пингвинов, ни других наших ночных собеседников, во-вторых, материалы собрали отменные. Ко всем бабушкам ходили по много раз (заметим, что это их совершенно не утомляет – спрашиваем мы о том, о чем мало кто из их односельчан будет слушать дольше пяти минут, и большинство бабушек все рассказывают с большой охотой). Переписали хороший текст пастушьего заговора. Правда, сам пастух (90 очков) его разбирал по складам и пояснить никак не мог. В соседней деревне был камень, сохранивший следы умерших родственников. У одной из бабушек (скорее, «учительница», но не 60 очков, а все 100) мы практически жили, а она постоянно рассказывала. Через два года в другой деревне мы разговаривали с ее зятем, пастухом (тоже 100). Знал он очень много чего и с лешим был на «ты».
Бабушка, у которой мы брали молоко, знала тоже очень много («учительница», но 60 очков). Никогда не выезжала дальше Каргополя. Провожая нас, сказала: «Главное, ребята, найти свое место в жизни». Не поспоришь.
Приходу нашему старушки радовались, обязательно звали еще, потом встречали: «Что ж вы вчера-то не зашли, мы пирогов напекли, а теперь они уж не те, не такие свежие». Старым людям приятно, когда их слушают, записывают; одна из них сказала как-то: «Вот вы нас пропишите, так мы и останемся навсегда пропечатанные». А что, это ведь действительно их шанс попасть в историю. Я вот читаю записи фольклориста прошлого века: крестьянка Чистякова – и пытаюсь ее себе представить, эту самую крестьянку. От нее текст остался, на нее до сих пор ссылаются…
Интересно было слушать про деревню Русь, которая была недалеко, но вся сгорела. Куда пришла земля русская… Родилось несколько лженаучных теорий.
Почти научные теории рождались по вечерам. Традиция делать доклады об увиденном и услышанном жива и сейчас. Обычно побывавший в нескольких селах рассказывает о замеченных отличиях, поскольку, как гласит наиболее часто записываемая нами пословица: «Где какая деревня, там такая и поредня» – то есть порядки. Ее информанты произносят после очередного нашего вопроса: «А не делают так-то?» Заметив, что так делают, наверно, не у них, а в другом месте, они подкрепляют свой тезис этой народной мудростью.