Фрида Зарудная
Крестный ход 1921 года
Двенадцатилетняя девочка с пятью младшими братьями и сестрами, старой няней и молодой домработницей оказалась главой семьи: отец, инженер Зарудный, – в Японии, мать, историк по образованию, арестована большевиками в Омске, где семья застряла по дороге к отцу. Девяностолетняя женщина на склоне лет в Бостоне вспоминает во всех деталях и нюансах переживания той десятилетней девочки: редкий случай, когда дальнейший опыт был настолько иным, а память сердца столь ясной и твердой, что ощущения восьмидесятилетней давности сохранились в полной чистоте, без искажений позднейшими наслоениями.
Благодаря этому мы вместе с ней можем вернуться в 1921 год и увидеть все детскими глазами.
Мама пришла поздно, и дети накинулись на нее каждый со своим: и что случилось за день, и жалобы, и рассказы о новых успехах.
Маня принесла подогретый суп и кашу; пока мама ела, она слушала, отвечала на вопросы, утешала, одобряла. Было уже поздно, и маме удалось уговорить всех лечь спать. Ей самой надо было еще приготовиться к завтрашним урокам.
Мама все еще сидела при свече за письменным столом, когда громкий стук в дверь разбудил Маню. Два человека в штатском и в сапогах и трое солдат в шинелях и остроконечных красноармейских шапках с ручными фонарями в руках быстро вошли и безо всяких объяснений начали шарить по комнатам, растаскивая мебель, будя детей, заглядывая в углы. Кто-то зажег керосиновую лампу. Маня и няня закутали в одеяла испуганных детей и бледные от волнения сидели на кроватях. Мама совершенно спокойно отвечала на все вопросы. По-видимому, пришедших интересовал больше всего ее письменный стоп, стоявший вплотную к моей кровати. Человек в штатском вытаскивал ящики и высыпал содержимое на стол, на котором росла куча бумаг, писем, маминых записей и фотографий. Он вырывал карточки из альбомов, тех старинных с красивыми переплетами и овальными вырезами для фотографий.
Я вспомнила, что мама как-то показала мне фотографию человека, которого она однажды спрятала в подвале во время обыска. Мама тогда сказала: «Я не должна хранить эту карточку, но так жалко ее уничтожать, ведь я не знаю, удалось ли ему спастись». Я напрягала зрение, чтобы различить лица на фотографиях, – я увидела ее!
Человек в штатском, покончив с письменным столом, вышел в другую комнату с мамой. Перед столом остался один из солдат. Он стоял спиною ко мне. Я могла бы протянуть руку и выхватить эту карточку из кучи. А если солдат заметит? Ведь это нельзя сделать совсем бесшумно! Тогда я привлеку его внимание именно к этой карточке. А так, может быть, они не заметят ее в такой куче. Страх парализовал меня. Но в следующую минуту человек в штатском вернулся и стал ссыпать в мешок все бумаги со стола…
Вошла мама, одетая в шубу: «Я должна пойти с ними. Пока…» Она поцеловала меня, но я выскочила из постели и пошла за нею к выходу. Все дети, Маня и няня стояли там. Мама поцеловала каждого и, обратясь к Мане, сказала: «Я не знаю, когда я вернусь, береги детей и постарайся связаться с их отцом». Потом, повернувшись ко мне: «Люби и помогай брату и сестрам! Помни, что ты старшая…» Солдат открыл дверь, и все они вместе с мамой вышли в холодную ночь.
На следующее утро Маня предупредила Сережу и меня, чтобы не говорили в школе о том, что случилось ночью. Сказать можно было только одной учительнице, маминой приятельнице, что маму арестовали. Маня решила Лену пока оставить дома.
В первый раз мы шли в школу одни, без мамы. Было трудно в школе не говорить о том, что нас волновало, слушать учителя, отвечать на вопросы. После уроков мы с Сережей сразу ушли, торопясь домой в надежде, что мама уже там. Напрасно!
Маня сказала, что она сразу пошла к Марии Эрнестовне Липгардт, маминой подруге, сказать ей о маме. Там она увидела солдата, сторожившего квартиру Оказывается, Мария Эрнестовна была тоже арестована прошлой ночью. Ее маленьких сыновей взяли к себе соседи.
Дома все как-то притихли. Маленькие играли, как всегда, и иногда спрашивали: «Когда мама вернется?» Им отвечали: «Ей надо было уехать. Она скоро вернется».
Мы ждали с нетерпением дядю Вадю, который был в командировке в Иркутске. Он появился на следующий день и сразу пошел разузнавать в Чека. Его там же арестовали. Дядя Валя, инженер-путеец, никогда не интересовался политикой. В управлении железной дороги он был верным и нужным работником- Ясно, его арестовали только потому, что он был маминым братом. Его сын Павлик и все мы были страшно взволнованы.
В нашей жизни мало что изменилось. Только няня бродила хмурая, бормоча себе что-то под нос. Сережа и я ходили в школу, где, по-видимому, уже все знали, что с нами случилось, но никто об этом не говорил. Мы чувствовали себя отчужденными от большинства одноклассников.
На плечи Мани теперь пала вся ответственность за семью. Она сама решала, какие вещи надо нести на базар и обменивать на еду, на сено для коров или на дрова, как торговаться с крестьянами, привозившими продукты. По крайней мере, один раз в неделю она собирала и относила передачи для мамы и дяди Вади.
Я знала от мамы, что на свете много несправедливости и что хорошие люди стараются это поправить. Царское правительство было часто несправедливо к простым людям. Папин брат дядя Саша был поэтому адвокатом и старался защищать несправедливо обвиненных людей. Мама говорила, что многое зависит от недостатка образования у простых людей. Она посвящала этому все свои силы и время и говорила нам, что поэтому надо много и хорошо учиться. Революция должна была изменить все к лучшему. Но, видно, все это не так просто.
С тех пор как я себя помнила. Маня и няня смотрели за всеми нуждами нашего быта, а мама заботилась о нашем образовании и воспитании. Теперь, в ее отсутствие, мне казалось, что это моя ответственность, ведь мне было уже двенадцать лет. Чувствуя всю тяжесть такой ответственности, я не знала, до какой степени я еще не была к ней готова. Я командовала младшими, требовала от них послушания и постоянно теряла терпение от их споров и сопротивления, особенно Сережи. Не имея достаточно авторитета, я дралась с ним, к ужасу Мани и няни.
Ночами смутные мысли не позволяли мне спать. Я не могла даже сформулировать, что меня волновало, – все было непонятно! Из-за застенчивости и гордости мне в голову не приходило поговорить с двоюродным братом Павликом или с кем бы то ни было другим. Я могла бы заплакать от волнения, задавая такие вопросы, а это было немыслимо. Я даже помню, как-то раз в середине ночи я вылезла из окна моей комнаты, залезла на крышу и ходила по краю ее, чтобы себя испугать, чтобы простая эмоция испуга вытеснила это неясное безвыходное беспокойство.
2 апреля Манину передачу не приняли, сказав, что мама переведена в тюрьму. Тут мы вспомнили мамины слова «тюрьма – к лучшему» и воспряли духом.
Скоро после этого дядю Вадю выпустили из тюрьмы. Он вернулся похудевшим, но в обшем все таким же. Он и его сын Павлик были очень близки, но мы как-то не особенно сблизились с ним, может быть, все мы были еще слишком малы. Дядя Валя вернулся на работу. Он опять стал играть на виолончели в симфоническом оркестре по вечерам, так что мы видели его мало, но для Мани и няни его присутствие дома должно было быть огромной опорой.
Чтобы показать маме, что все дети здоровы и вместе, Маня решила вывести нас всех к тюрьме в день передач, надеясь, что мама сможет увидеть нас через окно. К тюрьме нас не допустили. Тогда Маня выстроила нас на пригорке перед длинной стеной тюрьмы с ее узкими окнами, заделанными решетками. Мы стояли в ряд по возрасту, как папа любил нас снимать раз в год. Он называл это «лесенка». В стороне, между нами и тюрьмой, стояла вышка, на которой часовой с ружьем должен был не позволять заключенным смотреть в окна. Для этого он время от времени стрелял из ружья, попадая в стену около окна. Стена была изрыта следами от выстрелов вокруг окон. Маня была очень дальнозоркой, и ей казалось, что она знает, какое окно мамино, и даже видит, что мама в него смотрит. Я только видела пятна от стрельбы и ужасно хотела скорее уйти. Маня несколько раз водила нас к тюрьме, и один раз часовой решил пошутить и вместо стрельбы взял кусочек зеркала и направлял зайчика на окно, в кагором он видел заключенного. Этот играющий зайчик как-то оскорблял меня даже больше, чем стрельба. Стены тюрьмы так запечатлелись в моей памяти, что много лет спустя, приехав в Америку, я вздрагивала каждый раз, когда на улицах городов мой взгляд падал на высокие стены складов с их узкими зарешеченными окнами.