Маня и няня сделали все, что могли. приготовляясь к Пасхе. У нас были корова и куры, так что самое главное для Пасхи – творог и яйца – были. Мане удалось обменять что-то на белую муку, и няня испекла великолепные куличи. У нас, конечно, не было красок для яиц. но няня научила нас красить яйца тряпочками и луковыми перьями, что оказалось даже много интереснее красок.
Не помню, что мы послали маме. Это были, наверное, наши лучшие яйца. Сережины рисунки, может быть, наши стихи. Она их не получила! Ужасно жалко!
В ту ночь, в одиннадцать часов. Маня и няня пошли к заутрене в соседнюю церковь и взяли меня с собой. Церковь была полна народу. Двери церкви были открыты настежь. Люди толпились на паперти. Мы протиснулись внутрь. Маня купила нам свечей, и мы зажгли их и встали в середине церкви. Я была много ниже всех окружающих меня, и когда стало так тесно, что держать зажженную свечу для меня стало невозможно, пришлось ее потушить. А ведь держать зажженную свечу было самым главным удовольствием!
Служба шла еще сдержанно, но во всем чувствовалось напряженное ожидание. Священники, дьякон и прислужники в их нарядных белых с золотым облачениях, сотни свечей, отраженных в золотых обрамлениях иконостаса, дым от кадил, пение хора еще пока спокойное, но уже радостное, и звон колокола мерный, но уже не печальный, как во время поста. Толпа давила, и когда крестный ход начал продвигаться к дверям, давление толпы стало таким, что я могла поднять ноги, чтобы дать им отдохнуть, и висела между давяших тел. Когда же крестный ход и большая часть прихожан вышли, двери церкви закрылись, и стало немного свободнее. Няня сумела пройти вперед, поближе к столам, где будет освящение куличей.
Слышно было, как хор проходил вокруг церкви и наконец остановился перед закрытыми дверьми. Последовали стук в дверь и громкий возглас священника: «Христос воскресе!» Внутренний хор ответил громогласно: «Воистину воскресе!» Двери церкви распахнулись, впуская всю процессию, и народ, и оба хора грянули: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!» Колокола звонили оглушительно торжественно, и казалось, что радость наполнила все сердца, что все горести должны как-то исчезнуть. Люди вокруг христосовались, Маня поцеловала меня трижды и сказала, что она поведет меня домой, а няня останется для освящения куличей.
Мы вышли на улицу в морозную ночь. Небо сияло звездами, а на земле подтаявший снег в лужах был покрыт тоненьким слоем льда, который хрустел под ногами. Радостное чувство, оставленное службой, начало уступать место щемящей мысли, что мамы не будет дома, когда мы вернемся. Как-то она проводит эту пасхальную ночь в тюрьме?
8 мая посылку маме нам вернули. Страшно напуганная Маня пошла в Чека. На ее справку ответ был короток:
«Расстреляна».
Когда Маня вошла в дом, уже по ее заплаканному лицу я поняла все. Она едва выговорила: «Расстреляна!» Я сразу убежала в свою комнату, закрыла дверь и бросилась на кровать. Мне надо было быть одной – на чьей груди могла бы я плакать? Сестры были еще такие маленькие… Я, старшая, должна показать пример стойкости… Чувство невероятного одиночества охватило меня, как будто я была брошена совершенно одна на необитаемый остров. Горло сжималось, грудь болела, не было сил даже встать с постели. Никогда больше ее не увидеть… Я старалась понять, что это значит – никогда, и не могла… Я старалась представить себе ее в тюрьме, когда ей сказали: «Выходи!» Что она чувствовала, стоя там, в поле, с дулом направленного на нее ружья?.. Я не могла представить себе ее мертвой… А может быть, она не была убита и ей удалось вылезти из-под трупов, как, я слышала, удалось одному человеку? И я стала убеждать себя, что это могло случиться, что это очень вероятно… Она вернется… Она должна вернуться… Это чувство, что она может быть жива где-то, не покидало меня всю мою раннюю юность. Я и после никогда не хотела смотреть на умерших, чтобы продолжать думать о них, как о живых.
Не помню, плакала ли я. Я сосредоточивалась на том, чтобы понять то, что случилось. Не могла понять, что какой-то человек мог нарочно сделать так, чтобы мамы не стало… Годами у меня во сне повторялся кошмар: я сидела в тюрьме одна и знала, что в два часа ночи меня казнят. Я смотрела на часы и видела, как стрелка приближалась к двум. Я старалась понять, как это быть убитой, и сердце мое замирало. Я знала, что это неизбежно, что меня должны вызвать и повести на казнь… И я просыпалась вся в поту.
Не помню, как приняли страшную весть младшие сестры. Сережа был полон горечи и злобы. Через некоторое время, когда боль постепенно начала утихать, я стала думать о маме как о героине, которая принесла свою жизнь в жертву идее. Для меня похоронный марш со словами «Вы жертвою пали в борьбе роковой, в любви беззаветной к народу. Вы отдали все, что могли, за нее, за родину, честь и свободу…» был о ней, и у меня всегда сжималось сердце, когда я его слышала.
20 ноября 1920года
Мой милый дорогой!
Писала тебе уже несколько раз. Не знаю, что дошло до тебя, трудно все повторять (…) Вадим служит в Управлении Омской ж.д. Павлик учится в последнем классе гимназии (бывшей) (…) Я даю 8-9 уроков ежедневно, и в утренних, и в вечерних школах взрослых. Зарабатываю за трех, т.к. в одной школе я председатель школьного совета, в другой – тов. председателя, в третьей – секретарь. Получаю до 15-ти тысяч (Вадим – только 3), но все-таки на это прожить нельзя. Приходится кое-что продавать (…) Маня и няня по- прежнему с нами (…) Дети растут, часто вспоминают тебя. Муля в 3 кл. (4- я гр. 1-й ступени), Сережа в l-м, Леночка в среднем приготовит, (бывшем). Кто сильно изменился, это Катька, толстая, крепкая, начинает ходить и лепетать. Забавляет весь дом. Мой дорогой, живу одной мечтой – соединиться с тобой. А пока я все-таки не одинока: есть брат (…) Мой дорогой! Живи с Богом, бери от жизни что можно, только не забывай не разлюби меня. Сюда ни за что не приезжай, Убеждена, что мы поступили год тому назад вполне правильно (…) С тех пор, как я узнала тебя, я совсем успокоилась. Верь в меня и помни, что я тебя бесконечно люблю, – как люблю, я, может быть, только теперь поняла. Целую много раз (…)
18 января 1921 года
…С каждым днем все труднее и труднее переносить разлуку. Господи! Хоть переписываться можно было бы регулярно! Хоть бы на одно свое письмо я получила ответ! Все чаще находят минуты слабости, когда хочется кричать: «Я больше не могу!» И материально жить все труднее, предметы продовольствия растут в цене гораздо скорее, чем то, что я могла бы продавать, не говоря уже о заработке. Все-таки я по-прежнему говорю тебе с уверенностью: я проживу неограниченное время, если и не получу от тебя помощи, только вот Маня меня не бросила бы и няня бы не сдала окончательно – уж очень им трудно приходится. Я работаю по- прежнему много, даже больше, очень похудела и постарела – ты меня не узнаешь (…) Лена.
Эти записочки на клочках бумаги со списком вещей, которые она носила в Чека, и мамины лаконичные ответы на оборотах Маня сумела сохранить до встречи с папой, который их часто пересматривал, но не показывал нам. Уже после его смерти Лена нашла среди его бумаг конверт с пожелтевшими листочками.
Здание Чека было в центре города. Там было много людей, главным образом женщин, пытающихся узнать что-нибудь о своих близких. Маня, всегда осторожная, нелегко вступала в разговоры, но, слушая других, поняла, что в прошлую ночь было арестовано более ста человек. Когда очередь дошла до Мани, она подала в окошечко записку: «Числится ли здесь Зарудная Елена Павловна?» И получила написанный на той же записочке ответ: «Числится за Омгубчека».