Бригитта: – Прекрати причитать. Снова это жеманство жертвы, ты не жертва своего отца, а жертва собственных претензий и целей. Мне все равно, будешь ты работать в банке или нет. Занимайся чем хочешь, только сделай одолжение – прекрати причитать. Нам обоим нелегко, я тоже это знаю. Мы из семьи, которая проиграла войну. В большей степени, чем многие другие, потому что имели отношение к ее истокам. Все мы проиграли, не только ты. И это не так просто, снова подняться из разорения, с такого дна. Мы были побеждены. Как боксер, потерпевший поражение, мы добрались до раздевалки и медленно пытаемся прийти в себя. Повсюду, вовне и внутри нас, спелы борьбы. Некоторые быстро это преодолели, другие не смогут сделать этого никогда, а кто-то из них даже передаст это по наследству. Но то наша судьба. Нам, детям тех, из-за кого все произошло, уготована тяжелая участь. Но, возможно, есть шанс, я не знаю. Я его не вижу. Чаше всего мне хотелось бы только покоя. Пусть нашим детям достанется лучшая доля.
Райнер: – И ты разочарована. Так же, как и я. Это меня почти успокаивает. Я всегда думал, что ты намного сильнее меня. Это необычно, и я чувствую какую-то связь с тобой, большую, чем прежде. Теперь – неожиданно – мне все равно, что ты думаешь об отце.
Бригитта: – Мне больно от того, что я должна тебя разочаровать, но ты мне так же чужд, как и всегда. Мне не хочется, чтобы нас объединяли общие страдания. Изданной ситуации я делаю иные выводы, чем ты. Я не унижаюсь и не ищу оправдания в том, что наряду с тысячами других я тоже – жертва моего отца. Я не хочу этого, ты понимаешь! Я отклоняю эту роль. Не навижу ее, она мне неприятна. Не хочу быть жалкой тряпкой, и никто не отвечает за мою судьбу, кроме меня самой. И если верно, что моя жизнь с мужем – продолжение жизни наших родителей, то это мое собственное решение навсегда. Мое собственное желание, от которого я не откажусь вне зависимости от того, кем был отец и что он делал. Я не дочь убийцы! Я не дочь нациста!
Все это интервью – совершенно идиотская затея. Я не позволю загнать меня в какие-то рамки. Мне не нравятся ограниченные фантазии некоторых психологов, которым я представляюсь уродливым детищем одного из высокопоставленных нацистов. Я чувствую себя человеком, ответственным за свои решения. То, что я делаю, – это мое желание или моя воля; даже если эта патетика смешна, мне все равно. Я не жила в Третьем рейхе, не состояла в гитлерюгенд, моих соседей не выволакивали из квартир, потому что они евреи, мне не казалось забавным, что евреи должны были чистить тротуары зубными щетками. Я не участвовала во все этом и никогда не закрывала глаза на происходящее. Ничего не делала, что могло бы навредить другим людям. Кто же я тогда? Человек или отпечаток ноги на песке? Я должна расстаться с тобой, потому что ты живешь целиком в прошлом. Хочу видеть тебя как можно реже, потому что твоя неприспособленность и беспомощность действуют мне на нервы. Я не могу тебе помочь. И не хочу. Когда кто-либо берет твою протянутую за помощью руку, ты пытаешься утянуть его за собой вниз. Ты притворяешься, что хочешь встать, однако боишься за свои слабые ноги. Я не хочу пасть рядом с тобой. Оставайся лежать в дерьме, но не пачкай меня.
Райнер: – В течение одной секунды мне казалось, что мы могли бы помириться. Но ты права, это бессмысленно. То, как ты относишься к слабым, соответствует традициям нашего дома. Если ты в отчаянии, через тебя переступают. Выказываешь силу – тебя хвалят. Старая система: симпатизируют тому, кто преуспевает, а не тому, кто нуждается в расположении к нему.
Ты живешь по такой же схеме. Гордый стойкий борец, даже из тюрьмы приходящий с поднятой головой. Он не был в состоянии плакать из-за несчастий, будучи одним из виновников в них. Ни извинения, ни признания вины, ни единого слова сожаления. Ты действительно можешь гордиться таким примером. Отец, который с той же уверенностью в себе руководит банком, как армией, – человек, которого везде можно использовать и с успехом. Только не там, где это было необходимо, где хоть в малейшей степени речь идет о чувствах и впечатлительности. Да, он играл со мной в мяч. Читал мне и утешал меня, когда я расшибал колени, катаясь на велосипеле. Но позже? Когда я, озабоченный и полный внутренних сомнений, не понимал себя. Когда его военные преступления гнали меня, как ты правильно заметила, от одной группы людей к другой. Когда я пытался стать другим, чем был он, немцем. Где тогда был мой отец? У меня был единственный в своем роде шанс научиться у того, чья деятельность привела к катастрофе. Он мог бы объяснить мне, почему тогда подчинился, почему не оказал сопротивления и почему, по меньшей мере, вовремя не порвал со всем этим. Он молчал. Ни одного слова. И прежде всего именно поэтому я его ненавижу. Он упустил шанс передать свой опыт, выйти за пределы своей испорченной жизни. Было бы лучше, если б они его казнили, как и многих других.
Бригитта: – С меня хватит. Я больше не могу. Давай прекратим этот разговор. Нет никакого смысла, ничего не изменилось в наших взаимоотношениях, напротив. От отца мы ожидали совершенно разной реакции. Я радовалась тому, что он не рассказывал мне историю своей жизни. Я знала, что тогда происходило, и знала также, какова была роль моего отца. Что он должен был мне еще рассказать? Отец, сидящий передо мной и признающий свою вину? Ужасная мысль! От такого отца я могла бы отказаться. От отца, оплакивающего и жалеющего самого себя. От отца, который сокрушается по поводу того, что все, делавшееся им, – неправильно. Ради Бога! И это ты называешь историческим шансом? Я рада, что наш отец не такой. Иначе я потеряла бы уважение к нему. Он сам через все прошел, и это, безусловно, было для нею непросто. За четыре года тюрьмы после поражения у него было время подумать о том, что он сделал неверно. Нас, слава Богу, он оставил в покое. Благодаря чему не усложнил, а облегчил нашу жизнь. Я не вижу в этом ничего плохого. Естественно, он изменился. После войны он ни в коей мере не был приверженцем национал-социализма. Он не примыкал ни к одной из правых группировок и не ездил на встречи старых наци. Он стал подлинным демократом. И мне этого достаточно. Я не вижу необходимости ни в каком смехотворном признании вины. Отец был способен измениться. И это предполагает осознание ошибок.
Весь наш разговор был невероятно напряженным, и я хотела бы закончить его. То обстоятельство, что жизнь моего отца вызывает столь разное отношение, и есть, вероятно, настоящая трагедия. Катастрофа и крушение Третьего рейха находят свое продолжение и в нашей семье. Как семья она перестала существовать. Все, что говоришь и как ты говоришь и думаешь, – для меня не просто иное, а чужое. Как будто бы ты никогда не был моим братом. Когда я вижу тебя и слышу, то не понимаю, как мы могли иметь одних и тех же родителей, вырасти вместе в одном доме и годами играть друг с другом. Я порываю с тобой, не желаю больше тебя видеть. Иногда мне кажется, будто мой младший брат давно уже умер. Сегодня передо мной сидит чужой человек. И часто, когда ты говоришь об отце, моя первая реакция – а что он может о нем знать? Следующая мысль: действительно, он – твой отец. Пожалуй, единственное, в чем я упрекаю своего отца, это в том, что из-за его истории у нашей семьи не могло быть нормальной жизни. Пока мы живы, его судьба не дает нам покоя, хотя он умер уже давно, и сколько бы времени не прошло с его смерти…
Понемногу о многом
Элегантная белая лилия – один из самых старинных цветков, выращиваемых человеком. Его изысканной красотой восхищались еще в Египте, Древней Греции и Риме, где лилия ценилась как продукт питания (из нее получали душистое масло) и декоративное растение.
В Европе лилию стали культивировать в средние века. Первый французский монарх поместил изображение лилии на свое знамя. Впоследствии знаменитая французская монета – луидор -несла на себе изображение этого цветка как символа королевской власти. Во Франции существовала даже «цветочная» награда – орден Белой линии. Ее вручал король Людовик XVIII своим истинным приверженцам.
В Россию лилия попала из Европы, как и многие другие растения, благодаря царю-реформатору. Петр I привез эти прекрасные цветы для украшения Летнего сада, а вскоре в петербургском ботаническом саду появилась и дикая даурская лилия, привезенная учеными-ботаниками из экспедиции.