Традиция относит к учителям Федора и Софьи знаменитого придворного поэта и просветителя Симеона Полоцкого, общались они и с Карионом Истоминым и Сильвестром Медведевым. Не все ясно, что и как было усвоено ими из «семи свободных искусств», бесспорно одно: и царевич, и царевна получили блестящее для своего времени образование. Оба стали носителями барочной культуры и образованности с присущей этому художественному стилю тягой к поэзии и театральности. Впрочем, для нашей темы важно не содержание, а последствия обучения Софьи. А здесь случилась обычная русская история – горе от ума.
Беда Софьи в том, что она очень скоро осознала свое интеллектуальное превосходство над окружающими. Речь идет не о царевне и царицах; живя иными ценностями и интересами, Софья и не брала их в расчет. Но она убедилась в умственном ничтожестве тех, кто по чину и своему происхождению должен был управлять государством. Подобная переоценка происходила тогда и среди приказной элиты. С централизацией и бюрократизацией государства их статус, унаследованный от прошлых времен, заметно отставал от того реального веса, который они имели в управлении. Знатоки своего дела, они принуждены были всякий раз уступать место «породным людям», которые мало что знали и еще меньше умели. Здесь к месту вспомнить об известном беглом подъячем Григории Котошихине, в писаниях которого явственно ощущается обида неоцененного человека. Именно эта не остывающая обида побудила его вывести скорбно-карикатурные фигуры таких думцев: сидят они, безмолвствуя, в продолжении всего заседания думы, «брады выставя» – пустые места с «вичем»!
Софья стала присматриваться к делам государственного управления при Федоре Алексеевиче. И сравнивать. И делать выводы. Ее познания из византийской истории побуждали, похоже, задумываться о многом. В Византии женщина, принадлежащая к высшему классу, не была удалена от дел. Отчего же подобное утвердилось в Московском царстве, которое во всем унаследовало благочестивую византийскую старину? Не случайно позднее Софьины апологеты станут сравнивать ее с царевной Пульхерией, властной рукой правившей империей при малоспособном императоре-брате. То было стремление не просто найти пример из прошлого, подкрепляющий российское настоящее. Связь сложнее: прошлое давало Софье образцы поведения, реализовавшись же, становилось его легитимным обоснованием.
Царствование Федора Алексеевича стало во многом рубежным для запертых в свои терема царевен. Новый царь по своим взглядам, возрасту и возможностям – много и часто недомогал – был снисходительнее Алексея Михайловича. Тетки и особенно сестры, что называется, «разнузлались», вкусив плоды более свободного времяпрепровождения. Эти приоткрывшие свои позолоченные клетки царевны-девицы были в том возрасте, когда горячая кровь с трудом остужалась доводами разума. Самой старшей, Евдокии Алексеевне, в 1682 году было 32 года* самой младшей, Феодосии, – 19. Но перемены в быту имели определенные границы: рамки должного они все же боялись преступать.
Исключение составила Софья. Ее вовсе не прельщала свобода беситься с дураками, шутихами и карлами за толстыми стенами палат. Она жаждала перемены в общественном положении. Такое намерение предполагало бунт против традиции и было посильно не просто смелому человеку, а человеку, способному на Поступок.
Софья была способна.
Царевна Софья раздает грамоты стрельцам за их службу. Миниатюра из рукописи первой половины XVIII века «История Петра I». Сочинение П. Нрекшина
Позднее сестры и тетки поддержат царевну и выйдут из дворца на люди. Весной – летом 1682 года мы увидим их перед разбушевавшимися стрельцами, истребляющими Нарышкиных, затем открыто шествующими пешком рядом с царями во время царских богомольных выходов, наконеи, участвующими в споре о вере с раскольниками в Грановитой палате. В сознании окружающих еше сидит мысль, что это не совсем пристойно, зазорно. Это и понятно: каких-нибудь десять – двадцать лет назад о выходе из терема на общественное поприще было невозможно подумать. Потому не случайно по окончании смут царевны снова возвращаются в терема. Однако это уже совсем иное возвращение. И после того как Софья сумела показать, что вместо схимы можно облачиться в златотканое платье, замкнуть дворец оказалось чрезвычайно трудно. Дело дошло до того, что благоверные царевны, взяв за образец сестру-правительницу, приказали написать свои персоны в порфирах. Потом, правда, образумились или их образумили (не Софья ли?), и художники обрядили царевен в шубки с каменьями. Но каковы аппетиты!
Источники донесли маловразумительные известия об интересе Софьи к государственным делам еше при Федоре Алексеевиче. Открыто выступила царевна на сцену в апреле 1682 года, и то по необходимости: истекали последние дни жизни царя Федора. Софья прощалась с ним – ухаживала, подносила лекарства. Уже это новость. Ведь происходит все в присутствии комнатных бояр и ближних людей царя.
27 апреля 1682 года царя не стало. Но царевна не спешила вернуться в теремное заточение. На следующий день она является к гробу Федора, чтобы принять участие в похоронах. Это было открытое нарушение прежнего придворного чина, удаляющего царевен с похорон.
Двадцатичетырехлетняя царевна была не только дерзка, но и ловка. Ее необычайное поведение – искреннее горе перед гробом в контрасте с равнодушием Натальи Кирилловны, едва сдерживавшей радость по поводу избрания царем сына Петра, – вызвало горячее сочувствие народа.
Итоги такого неосмотрительного поведения хорошо известны. Не пройдет и месяца, как Наталия Кирилловна уступит место Софье Алексеевне, ставшей после стрелецкого возмущения регентшей при двух несовершеннолетних царях-братьях То же повторит Екатерина, правда, через пол года, но зато уж до конца жизни оставшись императрицей. Обе, однако, и умом, и интуицией нащупали единственно верную манеру скорби, которая принесла им немалую пользу.
Втянувшись в борьбу; Софья мотивировала этот поступок законным стремлением восстановить попранную справедливость. Действительно, права старшего царевича Ивана, а значит, всех Милославских были вопиющим образом попраны. Не случайно в причитаниях Софьи во время похорон звучит тема обделенного «законного наследника»: «…Нету нас ни батюшки, ни матушки и ни какого заступника. Брата нашего Ивана на царство не выбрали!» Но не приходится сомневаться, что себялюбивая царевна более всего пеклась о личных интересах, прежде всего о власти.
Так получается, что при женском правлении власть, политика и чувства необычайно тесно сплетены. Правда, о многом приходится лишь догадываться – чувства редко афишируются, реже оставляют явный след. Мы чаше видим результат и много реже мотив, особенно если последний – чувство. Так что, задавшись вопросом, были ли еще какие-то мотивы, побуждающие Софью с особым рвением бороться за власть, а затем пытаться удержать ее, мы однозначный ответ едва ли отыщем. А жаль, потому что, признав собственную ограниченность, мы невольно признаем ограниченность наших знаний по проблеме, может, самой интригующей – значения чувства в истории.
Похоже, что под внешней сдержанностью и холодностью Софьи кипели сильные страсти. Они не фазу были разгаданы современниками. По крайней мере, первыми писать стали о них иностранцы, более сведущие в этих вопросах. «Эта принцесса с честолюбием и жаждою властолюбия, нетерпеливая, пылкая, увлекающаяся, с твердостью и храбростью соединяющая ум обширный и предприимчивый», – так начал свою характеристику царевны Невилль.
Для француза, привыкшего к традициям двора Людовика XIV, не было ничего удивительного, что очень скоро рядом с Софьей появляется боярин Василий Васильевич Голицын. И не только в качестве союзника, видного члена победившей партии, а ее фаворита. В этом сближении много неясного. Есть даже версия, что это была игра, и престарелый вельможа, столь отличающийся от всей московской знати манерами и образованием, совсем не пылал любовью к Софье. Возможно, так и было. Но зато пылала Софья. Известно ее любовное письмо, отправленное боярину во время его похода в Крым[* Письмо включил в своего «Петра» А.Н Толстой, чем и прославил этот ничем не окончившийся роман.]. «Свет мой, братец Васенька, здравствуй, батюшка мой, на многие лета! А мне, мой свет, не верится, что ты к нам возвратишься, тогда поверю, когда в объятиях своих тебя, света моего, увижу…»