«К сожалению, многие специалисты определяют игру, как работу ребенка, – пишет американский психолог и психотерапевт профессор Лэндрет. – По-видимому, это попытка хоть каким-нибудь образом «узаконить» игру, показать, что игра может быть важной только тогда, когда она совпадает с тем, что считается важным в мире взрослых. Точно так же, как детство имеет свой внутренний смысл и не является просто подготовкой ко взрослости, точно так же игра имеет свою внутреннюю ценность и важна независимо от того, к каким последствиям она может привести».
Это совсем другое отношение к игре, ребенку и мироустройству в целом.
В детстве свои проблемы – нисколько не менее сложные, чем наши с вами. Игра – мощный ресурс, которым ребенок располагает, чтобы как-то совладать с этими проблемами, страхами, неясными порывами, физической и психологической слабостью, неуверенностью в себе и в любви ближних.
Дочь Фрейда Анна описала в книге «Дети и война», как реагировали на бомбежку Лондона взрослые и дети. После налета взрослые, все время повторяясь, беспрерывно рассказывали, какой ужас они испытали, где были в этот момент и что делали. Дети, пережившие то же самое, об этом почти не говорили; несколько недель они играли в одно и то же: строили из кубиков дома и сбрасывали на них бомбы. Дома горели, завывали сирены, кругом были убитые и раненые, и «скорая помощь» увозила их в больницы. Игра стала языком, в котором они могли выразить себя, сказать о себе, своих чувствах и переживаниях; языком взрослых они еще не владели в достаточной для этого степени.
Давид Самойлов
По концепции Пиаже, ребенок поначалу живет в собственном аутичном мире грез и желаний, затем под давлением взрослых возникает второй мир – реальный, но первый – мир игры – для ребенка важнее. Наконец, реальность вытесняет этот мир, воплотивший нереализованные желания вены и грезы. Но врожденная асоциальность ребенка, его замкнутость на себе, это «вечно детское» долго борется с навязанным извне социальным, логическим, причинно обусловленным взрослым миром.
«В любом случае игра представляет собой попытку детей организовать свой опыт, – говорит Лэндрет, – и, возможно, с игрой связаны те редкие моменты в жизни детей, когда они чувствуют себя в большей безопасности и могут контролировать собственную жизнь».
Эта логика предполагает совсем иной пафос, иную идеологию взрослого мира по отношению к игрушкам, играм и детям вообще. Ружье с дротиками и другие подобные игрушки тогда очутятся в ящике не для тренировки точности стрельбы и быстроты реакции, а для того, чтобы ребенок мог «скинуть» агрессию, гнев, которые время от времени испытывает, как и взрослые. Простенький пластмассовый конструктор может вытеснить из ящика дорогую и очень сложную техническую игрушку, потому что ваш сын и так не слишком уверен в себе, и он решит: это как раз для меня, туту меня что-то получится. Машинки и грузовики, кубики и – особенно! – песок и вода идеальны как для тревожных, застенчивых детей с крайне неопределенным образом себя, так и для детского творчества, выражения себя и своих чувств любого ребенка, эти материалы позволяют делать, что угодно.
Ребенок – объект воспитательных и обучающих усилий родителей, учителей, общества в целом.
Ребенок – человек, переживающий определенный этап жизни, в который никогда больше не вернется и в котором свои радости, горести, проблемы, свой язык, свои, отличные от наших ценности.
Две концепции, две точки отсчета, две стратегии поведения с малышом. Самое сметное: как бы вы к нему ни относились, он все равно вырастет. И если мама и папа его любили, а учителя не третировали, он, наверное, вырастет хорошим человеком.
Еще смешнее другое: второй вариант, судя по всему, плодотворнее для самого взрослого. В нем слабее груз вины и ответственности, больше свободы и легкости. В нем легче почувствовать себя счастливым.
По крайней мере именно об этом написал профессор Лэндрет: «На заре моего профессионального становления я испытал очень сильное и глубокое переживание: безусловное принятие со стороны ребенка. Дети не хотели, чтобы я был лучше или хуже. Я чувствовал, что дети принимают меня таким, каков я есть в данный момент. Дети не пытались изменить меня или сделать в чем-то иным. Они любили меня таким, каков я есть. Мне не нужно было притворяться. Я обнаружил, что я могу просто быть. Какое же фантастическое чувство освобождения я испытал и продолжаю испытывать всякий раз, когда нахожусь рядом с детьми! Я и сам в отношениях с детьми исходил из того, каковы они в данный момент, принимал их. их личностный мир, и это был взаимно обогащаюший опыт совместного бытия и принятия друг друга».
Игра в благородство
Дети любят играть в волшебные сказки, но довольно долго у них это не получается. Как показал умный и тонкий эксперимент, проведенный Людмилой Иосифовной Элькониновой, они в три с лишним года, особенно с помощью взрослого, уже могут вычленить сюжет, цепочку действий, которые легко повторить, и хороший конец им известен заранее. Им мешает совсем другое.
Главное в сказке – не дела главного героя (самое опасное за него совершают волшебные силы), а его готовность благородно помочь кому-то в беде. Но прежде беда, чаще всего связанная с нарушением запрета, должна произойти. Порой его нарушает сам главный герой: Иван сжигает лягушачью шкуру Василисы, девочка, заигравшись, не уследила за братцем или сам братец, напившись водицы, где не надо, превратится в козленочка.
Вот именно это и мешает детям: они категорически отказываются имитировать нечто, чреватое бедой. Они не могут провести границу между игрой и реальностью, и необходимость нарушить запрет вызывает у них самую реальную тревогу.
Даже в специально организованном эксперименте при целенаправленных усилиях психологов от полугода до года уходит на то, чтобы преодолеть упрямое нежелание детей брать на себя ответственность за все, что должно последовать за нарушением запрета. Вместо того чтобы открыть дверь волку, козлята начинают кормить друг друга, сажать малышей на горшок – сказка плавно соскальзывает в воспроизведение бытовых сценок, ее нравственный смысл исчезает.
Психологи всячески подчеркивали границу сказочного пространства и времени, условность игры, и дети постепенно принимали эту условность. Чем четче она выступала перед ними, тем с большей готовностью они воспроизводили опасные повороты сюжета.
Именно в это время (между 4 и 5,5 годами), когда граница еще не вполне устоялась и значения собственных действий «мерцают», дети до конца не уверены, «понарошку» это или «по правде», именно тогда они участвуют в игре всем своим существом, она для них «живая», они могут полностью отождествлять себя с героями, и нравственный смысл сказки для них в эти моменты наиболее внятен. Это потом, сыграв в сказочное благородство, они могут снять костюм и тут же забыть о всяком благородстве. А пока им не нужны театральные костюмы, они на полном серьезе чувствуют себя Золушкой и Прекрасным Рыцарем и готовы вести себя соответственно.
Елена Смирнова
Парта вместо игрушек
Детские психологи повторили эксперимент 1949 года Результаты неутешительные
Годовалый, двухгодовалый ребенок, как хорошо знают все мамы, не устоит на месте и несколько минут. И не потому, что он «вредный», – он еще не умеет управлять собой. своим телом, своими действиями, своим, как сказали бы психологи, «произвольным поведением».