За три дня до войны я вынужден был отдать приказ заложить в танки снаряды и патроны.
– Согласитесь, товарищ Павлов, что заложить снаряды в танки – это ничтожно мало, – заметил К.Е. Ворошилов.
– Я это отлично понимаю, но прошу понять мое положение. Знать нашу далеко недостаточную плотность на границе, неполную укомплектованность и несколоченность многих соединений и особенно мехкорпусов, быть убежденным, что враг не сегодня – завтра может нанести удар, и в то же время не иметь возможности должным образом на это реагировать, было мучительно.
– Хорошо, – прервал Павлова Климент Ефремович, – но ведь кроме снарядов, заложенных в танки, вы, выходит, ничего не сделали для повышения бдительности и готовности войск. Быть глубоко убежденным в предстоящем вторжении немцев и не вообще когда-то в будущем, а, как вы утверждаете, не сегодня-завтра, вы, тем не менее, не приняли хотя бы самых элементарных мер предосторожности в пределах вашей компетенции как командующего округом.
– К сожалению, мои возможности были ограничены, – сказал Павлов. – Все, что я вам сейчас докладываю о поведении противника, Генеральный штаб знал. Что касается меня, то я, как командующий округом, не имел права своей властью передвинуть хотя бы одного соединения к государственной границе. Когда я за несколько дней до войны просил Генеральный штаб разрешить округу посадить войска в окопы на границе, меня резко одернули. Мне было сказано, что я паникер, ничего не понимающий в политике человек и предложили не дразнить немцев.
– При этом делали ссылку на сообщение ТАСС, – заметил маршал Шапошников.
– Совершенно правильно, – подхватил Павлов, – и мне приходилось читать это сообщение командующим армиями и начальникам служб, когда, прямо скажу, они припирали меня фактами к стене.
Павлов нервно встал, сделал несколько шагов вдоль салона и, обращаясь к Клименту Ефремовичу, сказал:
– Я, товарищ маршал, не снимаю с себя вины за все, что произошло, и в первую очередь несу за это ответственность, но большая доля вины лежит и на Генеральном штабе. Если мы здесь в Белоруссии были уверены в намерении Гитлера, то Генеральный штаб наверняка располагал неизмеримо большей информацией для такого вывода и обязан был принять необходимые меры.
– Я не снимаю ответственности с Генштаба, – сказал Климент Ефремович, – и уверен, что так думает и Борис Михайлович.
– Бесспорно, – согласился маршал Шапошников, – Генштаб должен был доказать политическому руководству надвигающуюся угрозу со стороны немцев.
– Ваши рассуждения, – продолжал Климент Ефремович, – о правах командующего все же меня не убедили* Если вы были так уверены в нападении немцев, как сейчас утверждаете, то кто мог вам помешать, скажем, рассредоточить и замаскировать самолеты на аэродромах, привести в состояние боевой готовности истребительную авиацию. Разве вам требовалось указание Москвы, чтобы вывести танки, артиллерию и автомашины из парков и гаражей в леса, которыми так богата Белоруссия. Я уж не говорю об этих злополучных артиллерийских сборах. Оставить пехоту без артиллерии и в то же время ждать вторжения врага, по меньшей мере, легкомысленно.
Маршал Шапошников настроен мрачно. Он говорил о большой растерянности и неорганизованности командования фронта и его штаба. В первый же день войны управление войсками было буквально парализовано. Техническая связь с армиями вначале еще кое-как действовала, а затем вскоре совершенно отказала. Большинство армейских и корпусных радиостанций были разбиты при первых же налетах вражеской авиации. О проволочной связи и говорить нечего – организованная главным образом на проводах Министерства связи (скорее всего, здесь след позднейшего редактирования дневника: в 1941 год было не Министерство, а наркомат связи. – Б.С.), она в первые же часы вышла из строя. Будучи в Волковыске, он убедился, что командование ряда дивизий было в полном неведении о происходящих событиях и в течение нескольких часов не получали указаний от вышестоящих штабов. Всюду распространялись панические слухи о массовых выбросках противником в наши тылы парашютных десантов, при проверке большинство таких слухов не подтвердилось. Многие части приграничных дивизий в день нападения немцев были на маневрах, без боевых патронов и снарядов. Пока их подвезли, ушла уйма времени.
– Элементу внезапности на войне, – говорит маршал Шапошников,
– всегда придавалось большое значение, но то, чему мы являемся свидетелями, труднообъяснимо. Невероятно, чтобы при современных средствах разведки фашистское командование смогло совершенно безнаказанно в мирное время развернуть по плану, в нужной ему группировке, непосредственно у нашей границы огромную армию, больше того, вывести части на позиции для атаки.
Павлов доложил вам правду, когда сказал, что в штабе фронта была твердая уверенность, что германская армии готовится на нас напасть. Мне многие командиры говорили, что примерно за неделю до войны как-то особенно остро почувствовалось неладное в поведении немцев. И что поразительно и на первый взгляд труднообъяснимо, как многие меня уверяли, слишком уж очевидны были их намерения. Я лично объясняю это тем, что им просто трудно было скрыть мероприятия такого масштаба.
– А как Павлов? – спросил Климент Ефремович.
– Надо признать, что он мало иди почти ничего не сделал для повышения бдительности войск. Он не решился взять на себя ответственность и не мог, как мне кажется, провести границу между тем, что ему говорили – не дразнить немцев, – и хотя бы самыми элементарными мерами предосторожности. По приезде в Минск 22 июня я застал Павлова и его штаб совершенно неподготовленными к руководству войсками в такой сложной обстановке. Пока готовился контрудар группы Болдина, Павлов еще держался. Была некоторая надежда, что эта группа и активные действия левого фланга Северо-Западного фронта, как это предусматривалось директивой наркома, скомпрометирует сувалковскую группировку противника. Но когда немецкие танки появились в Вильнюсе, обстановка резко ухудшилась. К этому времени войска 4-й армии быстро откатывались на восток, оголяя левый фланг фронта.
Поздно вечером 23 июня тов. Сталин спросил меня по «ВЧ», как я смотрю на контрудар группы Болдина. Я высказал сомнение, обратив его внимание на белостокский мешок, который быстро увеличивался по мере продвижения вражеских танков на флангах фронта, и внес предложение немедленно отводить войска на р. Шару. Товарищ Сталин меня выслушал и сказал: – Решено попытаться остановить немцев совместными усилиями двух фронтов…»
На следующий день Ворошилов беседовал с летчиками авиаполка, прибывшими из Гродно: «Летчики рассказали, что первый налет на их аэродром немцы произвели рано утром 22 июня. Экипажи, предупрежденные буквально за несколько минут, находились у самолетов.
Во время первого налета вражеской авиации истребители успели подняться в воздух и в первом бою сбили семь юнкерсов. Затем вскоре немецкие бомбардировщики с небольшими интервалами, группами по 20 – 30 самолетов, под сильным прикрытием мессершмидтов восемь раз бомбили аэродром. Наши истребители всякий раз после заправки успевали подниматься и вступали в бой. При последнем налете большинство И-153 и И-16 из-за отсутствия горючего не смогли подняться и были разбиты на аэродроме».
Затем маршалы Ворошилов и Шапошников в присутствии секретаря ЦК Компартии Белоруссии П. К. Пономаренко выслушали тревожный доклад Климовских.
Климент Ефремович сказал:
– Все это является результатом незнания противника и его намерений и полной потери управления войсками. Уверяю вас, во время гражданской войны организованности и порядка было куда больше, но главное – была воля, инициатива и дерзость.
– Намерение немцев стало ясным уже к вечеру первого дня войны, – проговорил Павлов…
– Климент Ефремович прав, – сказал П.К. Пономаренко. – Мы сутками с вами, товарищ Павлов, не знали, что творится на фронте. Нам противник с первого часа навязал свою волю, а мы, лишенные возможности управлять войсками, вынуждены были импровизировать и сейчас продолжаем этим заниматься.