Или мы еще ничего не упустили, только новая эпоха ведет свой «естественный отбор»?
И у каждого из нас еще есть свой шанс...
Борис Дубин
Утраченные иллюзии
Наше время — время молодых; такое утверждение стало банальностью. Так думают старшие, так считает сама молодежь.
И все-таки это не более чем миф.
В закрытом обществе, понемногу теряющем некоторые черты закрытости, на молодежь обычно смотрят с подозрением, предубеждением, страхом и враждебностью. Вспомните советские времена и бесконечное брюзжание старших: молодежь нынче не та, что в наше время, у нее нет идеалов, она корыстная, вся нацелена на карьеру, старших не уважает — ну, и так далее, сами можете продолжить.
Конечно, молодежь ругали во все новые времена. У нас мифы об особой агрессивности молодежи порождались самим устройством советского общества с очень жесткой и обедненной структурой занятости. Каждый держится за место потому, что другое найти очень непросто. Возраст, как в любом традиционном обществе, приравнивается к выслуге лет и предполагает соответствующий карьерный рост, рост зарплаты и так далее; Джульетту, как тогда шутили, можно сыграть только перед выходом на пенсию. А тут являются молодые и с их энергичностью, их амбициями сразу воспринимаются как угроза: их энергия — как агрессия, их стремление подняться, пробиться, реализоваться — как покушение на твое место и даже на всю структуру мест, как карьеризм, неуважение к старшим, заслуженным. Социальные позиции дефицитны, а сама идея смены, конкуренции способностей отвергается.
Это не значит, что действительно не было агрессии и карьеризма — они были и есть; но мифы не резюмируют некоторый опыт, а предвосхищают его и формируют установки. Молодежь, видя отношение к себе, вполне может отвечать на это агрессией и тем самым, увы, невольно подкреплять те жесткие установки, которые уже сформировались.
Ощущение взаимной враждебности, взаимоотталкивания породило бесконечные разговоры о проблеме «отцов и детей». Эта проблема обострилась, очевидно, в конце шестидесятых — в семидесятые, когда началось стремительное замедление всех общественных процессов, что происходили в 60-е годы. Быстро угасало чувство хотя бы относительного освобождения, робкого западничества, хоть какой-то относительной демократизации. Всего этого уже не было при зрелом брежневизме, после задавленной Чехословакии, после того как очень круто принялись за диссидентов. Резко ощушалось замедление темпов не только общественной жизни, но вообще хоть какого-нибудь развития. Закупорились все каналы продвижения.
Оборотной стороной страха перед молодыми стал сугубо интеллигентский миф о молодежи как главной и потаенной надежде общества на спасение (то ли скрытый ресурс, то ли тайное оружие). Общий тупик заставил перенести на молодежь все нереализованные ожидания старших. Они свободны от наших стереотипов, от нашей задавленности, от наших компромиссов, от груза прожитых лет, от того, что мы сами себя свернули, сломили и заставили покоряться — они сумеют реализоваться, они дадут новую культуру, новое общество и так далее. Угроза для носителей этого мифа шла не от молодежи, а от того, что она будет потеряна в принципе. Мы ее совершенно не знаем, не умеем с ней разговаривать, неправильно ведем себя с ней, и кончится дело тем, что она действительно от нас уйдет. Такими были ожидания и опасения части самой молодежи и старших групп, особенно образованных и развитых — назовем их по тогдашним критериям читателями «Литературки». И сама молодежь считала, что именно они — острие перемен, их время только-только подходит, они еще реализуются, и это как раз и будет победой нового.
С тем мы и вошли в перестройку. Помните: «Покаяние», «Легко ли быть молодым» — все это о страхе потерять молодежь и о надеждах, связанных с нею. Это звучало даже в риторике официальной власти, тех ее слоев, которые были заинтересованы в переменах: теряем молодежь, она уходит. Характерно, что тогда перестроечное было окрашено исключительно в молодежные тона.
Между тем на площадях среди митингующих уже тогда было не слишком много молодежи. В основном там были шестидесятники, средняя и старше-средняя генерация. Некоторые — самые продвинутые, самые интеллектуальные — приводили с собой детей. Вообще-то настоящие связи между поколениями были именно в развитых и продвинутых семьях. Чем утонченнее, рафинированнее родители, тем больше они стремились найти общий язык с детьми.
А основная часть молодежи — 18-25-летних — не воспринимала происходящее на площадях, на официальных и неофициальных собраниях как нечто, относящееся лично к ним. Преимущества: свободу и впервые открывшиеся возможности как-то себя проявить, чего-то достичь в любой сфере — она принимала как нечто естественное, а напряжения и конфликты — как исключительно папины: папина литература, папино кино, их пропаганда. Стремление заинтересовать их этими конфликтами и проблемами вызывало лишь раздражение: это ваши дела, ваши долги, это вы хотите реализовать упущенное или смягчить что-то в своей биографии.
С одной стороны, у молодежи, особенно более образованной и более активной, в крупных городах действительно открылись некоторые возможности. Прежде всего, в двух сферах. Собственно предпринимательство, включая фирмы, банки — настоящие новые институты, как бы уже почти западное общество. А с другой стороны — свободные и независимые тогда, чаше всего негосударственные масс-медиа, где тоже возникла возможность — и потребность — в новых людях, свободных от советской риторики, советских привычек, с новыми лицами. Это были молодые ребята... Ну, на самом деле, вовсе не такие уж молодые, взглядовцам было за 30, а самыми популярными тогда передачами, журналами, газетами: «Московские новости», «Огонек» — и вовсе руководили шестидесятники. Но все-таки корреспонденты, самые «засвеченные» имена воспринимались как молодые. При том что, наверное, им было от тридцати до сорока.
Конечно, молодежь ругали во все времена и во всех традиционных обществах. У нас мифы об особой агрессивности молодежи порождались самим устройством советского общества с очень жесткой и обедненной структурой занятости.
Тут включился еще один механизм, которого не было у старших: поколенческая солидарность. Устроившись сами, многие из этих относительно молодых (и действительно молодых) людей принялись устраивать тех, с кем вместе учились, бегали во дворе, — стал образовываться свой круг. У старших, за исключением городской интеллигенции, в принципе этого не было. Классическое советское было максимально построено на том, чтобы атомизировать людей. Преследовалась даже невинная, вполне традиционная солидарность родственников: с «семейственностью» постоянно воевали. А другой солидарности не было; лишь интеллигенция пыталась поднять культ дружбы и выстроить круг «своих» независимо от родственных отношений. Иначе говоря, только в интеллигенции рождалась культура более обобщенных отношений и ценностей, чем семейнородовые.
В круг «молодых победителей» в основном вошли или бывшие «хиппи», в свое время яростно отстаивавшие независимость от старших, право на собственную идеологию и собственный образ жизни, или бывшие комсомольские работники и активисты, настроенные примерно так же, но решившие делать карьеру в тех условиях, в каких жили. И в том, и в другом случае это были молодые люди из интеллигентных семей, с действительно хорошим образованием.