Это в каждом случае были умения «интеллектуальные», продуманные, встроенные в систему. Укорененные в знании — представляющие собой часть этого знания, разлитого по всему существу человека. Соответственно ценилось то знание, которое «сила»: способное оказывать на мир и человека преображающее воздействие. И то, и другое следовало преобразовать и в целом, и в каждой из подробностей.
Отсюда — широта интересов «Знание — силы», с самого начала выделившая журнал среди прочих изданий. Когда под одной обложкой подряд шли статьи о таких разных вещах, как источники энергии и происхождение человека, фенологические наблюдения и полет Амундсена к полюсу, какие бывают изобретатели и отчего случаются землетрясения, то в этом не было ни досужего любопытства, ни эклектики. Все это воспринималось как части одного иелого и вписывалось в единый проект. Все это была Природа, которую предстояло рационально — без остатка — описать, чтобы освоить и присвоить — тоже без остатка.
«Наши бюллетени „Хочу все знать“, — пишут в 1939 году московские школьники, — посвящены жизни и деятельности выдающихся ученых: Ломоносова, Менделеева, Циолковского, Эдисона, Павлова, Джордано Бруно, Коперника, Галилея». Сплошь естествен ники.
«Все», которое хотели знать юные энциклопедисты, было организовано иерархически. Это видно уже по количеству публикаций на соответствующие темы. Вершину иерархии занимали физика, химия и технические науки, неотделимые от технических практик. Чуть ниже, но близко к вершине располагались геология и география, совсем рядом с ними была астрономия (космос в 30-е все-таки еще не был так актуален). Ступенькой ниже шли биология с медициной и антропология (потому пригождалась и археология - часто лишь она, расположенная на пограничье естественного и гуманитарного, и представляла в журнале исторические науки). Гуманитарные дисциплины помещались где-то в самом низу. В каком-то смысле они были за пределами того, что считалось настоящим знанием: надежным, достоверным, объективным и полезным.
Статус знания в советском обществе 20-30-х годов был заявлен как очень высокий потому, что знание предполагалось условием общецивилизационного проекта. Для ранней, «детской» «Знание — силы» неспроста писали серьезные, крупные ученые. Основоположник гелиобиологии Александр Чижевский, «Леонардо да Винчи XX века» (как уже при жизни, в 1939-м, назвал его первый международный конгресс биофизиков в Нью- Йорке), в 1931-м написал для журнала статью о реакции живых организмов на окружающую среду на основе новейших в то время научных данных. Сам Циолковский, личность в те годы уже легендарная и культовая, успел в 1933 году опубликовать здесь статью о том, как должен быть устроен аппарат для космических полетов. Лев Ландау в 1939-м нашел время истолковать для школьников теорию относительности Эйнштейна.
Такому составу участников, такому уровню актуальности тем (даже с опережением — звездолет!), пожалуй, могла бы позавидовать «Знание — сила» начала XXI века. Однако стоит обратить внимание вот на что — это принципиально отличает журнал его начальной эпохи от того, каким он стал после 1965 года: в этих текстах нет ничего личного. (Поздний XX век назвал подобное «классическим научпопом», не без оттенка пренебрежения.) Авторы даже такого масштаба максимально убирают себя из текста не из скромности и не от внутренней скудости, но следуя свойственной времени этике работы со смыслами. Личным особенностям и странностям, парадоксам хода мысли и прочим «строительным лесам», согласно этой этике, в текстах, имеющих отношение к науке, не место. Должно оставаться общезначимое. Личное таковым не считалось.
Тем не менее это активное, агрессивное, присваивающее знание выражало и формировало саму сущность человека. Делая свои модели, выращивая зверей в живых уголках, ставя опыты, читатели создавали себя — живые инструменты уже идущей переделки мира. Журнал воспитывал человека нового типа.
Он мыслил скорее задачами, чем проблемами. При этом мыслил глобально. Практические умения и конкретные задачи для него не имели самодостаточного смысла, но были включены в огромный проект осмысления, подчинения и преобразования природы. Все мыслилось в принципе разрешимым и по существу не проблематичным.
В журнале ранних лет недаром не найти вопросов или рассуждений о смысле жизни. Этого там нет не потому, что такие вопросы читателя не интересовали, но потому, что на них отвечал весь журнал. Он сам, целиком, был таким ответом.