Ближе к концу пятидесятых в «Знание — силе» появляются шуточные иллюстрации к серьезным статьям. Не карикатуры на американских империалистов, как в начале десятилетия, — вообще ничего политического! — а смешные антропоморфные фигурки, изображающие — параллельно «серьезным» иллюстрациям к тому же тексту — атомы, фагоциты, пожирающие клетки или еще что-нибудь такое весьма отвлеченное. Кажется, это - симптом меняющихся отношений с наукой как областью смыслов.
С одной стороны, еще задолго до «гуманистического поворота» «Знание — силы», начавшегося во второй половине 60-х, — у науки (или у восприятия ее «вненаучной» аудиторией) появилось «человеческое лицо». С другой — что едва ли не важнее — возникло ироническое отношение к ней.
Пока еще совсем чуть-чуть. Дружески ироническое. Такое, которое, во-первых, защищало от пафоса, во-вторых, превращало науку во что-то «домашнее», принципиально обживаемое, насыщаемое именно личными, даже частными смыслами.
Почему-то именно в этом видится мне первый признак будущей тенденции в жизни журнала, которой предстояло нарастать с конца 60-х годов и формировать его облик вплоть до по меньшей мере начала 90-х. Признак, появившийся еще при совсем другом редакционном составе, нежели тот, что создавал неповторимо интеллигентскую атмосферу журнала «Знание — сила» времени нашего детства.
Я имею в виду то стилеобразующее чувство — в облике журнала, начиная с 60-х, очень выраженное, — что наука и знание могут стать для человека областью личной свободы, способом достижения независимости от идущей извне идеологической формовки. Что наука может быть не общим проектом, а частным делом. И что именно в этом качестве, а не как включенность в какой бы то ни было проект, она способна быть источником личного достоинства. Именно так название журнала и прочитывалось: «знание» — потому и сила", что знающего, понимающего, что к чему, не раздавишь, не проведешь. Знание — дистанция от всего, что навязывает нам себя в качестве очевидности. А вовсе не овладение природой, о которой знание как раз и открывает чем дальше, тем больше, что овладеть ею нельзя.
Впрочем, это уже — за хронологическими рамками нашей статьи...
А не было очень многого — такого, что более поздним временам показалось бы принципиально важным.
Очень мало было, как уже сказано, гуманитарных тем. Многого и попросту не было: литературоведения, психологии. Почти не было языкознания (статья Ф. Давыдова о происхождении языка в 1939 году стояла особняком). Искусствоведение — очень дозирование — появилось лишь к началу шестидесятых. Довоенный журнал эти вещи вообще не волновали, послевоенный, по существу, тоже — не считать же искусствоведением упоминание о портрете Мичурина, сделанном из зерен пшеницы и риса, или рассказ об архитектурном оформлении Волго-Донского канала, призванном воплотить величие сталинской эпохи.
Не было человека как особой области проблем: человек в этом — предположительно устоявшемся — образе мира не переживался как проблематичный. Считалось безусловно необходимым человека формировать, воспитывать (следственно, предполагалось, что он пластичен, причем, наверное, в любом возрасте). Но как он внутри себя устроен, похоже, таким вопросом даже не задавались.
В этом ориентированном на будущее журнале было мало прошлого вообще и истории в частности. Последнюю представляли прежде всего очерки истории техники и сопутствующих ей культурных форм — например, чертежей; рассказы по истории наук, практически всегда естественных; об ученых прошлого. Сюжет всех этих текстов был, по существу, общим: восхождение от неумения — к умению, от незнания — к знанию, от несовершенства — к совершенству. Прошлое в этой картине мира было, попросту говоря, хуже настоящего (не говоря уже о будущем). Оно было тем, что предстояло превзойти, и заслуживало упоминания только в этом качестве.
В принципе не было проблематизации науки и предложенного ею образа мира. Вплоть до середины 60-х наука предъявлялась в журнале скорее как совокупность достигнутых результатов, чем как парадокс и поиск, который еще неизвестно, чем закончится. Скорее как область уверенности, чем как зона эксперимента и риска. С этим связано и то, что сколько- нибудь развернутых дискуссий с читателями по научным вопросам не было: наука предъявлялась им как данность.
Недаром читатель 20-50-х годов, даже активно пишущий в редакцию читатель 20-х, чего точно не делал, так это не спорил с журналом. Не предлагал сногсшибательных гипотез об устройстве мироздания или отдельных его частей, сумасшедших проектов. Потому что запроса не было. Читателю задавали конкретные вопросы. В 20-40-е годы они имели исключительно такую форму: как вы делаете то-то и то-то? как бы вы решили такую-то задачу? В 50-е постановка вопросов стала более сложной: что вы знаете об исчезающих островах? Возможна ли, по-вашему, подземная лодка, и как она может быть устроена? Читатель и отвечал. Правда, ответов его почему- то не публиковали, давая взамен квалифицированный комментарий специалиста по спорной проблеме.