— Но почему? — Я невольно вспомнил слова Глуховцева о японских шпионах. Неужели Глуховцев не врал и профессор действительно... Этого просто не могло быть!
— Раньше я был наивен и полагал, что каждый члена общества должен быть максимально полезным обществу, — спокойно объяснил Вагнер. — Я, не задумываясь, использовал соседских собак для своих экспериментов, считая вред, наносимый мной отдельным гражданам, несоизмеримо малым рядом с той огромной пользой, какую я принесу обществу в целом. Так же, не задумываясь, я использовал бы самих граждан. Что такое жизнь отдельного человека рядом с пользой для всего человечества?
— Разве теперь вы думаете иначе?
— спросил я. — Вы клевещете на себя, Иван Степанович! Я уверен, вы так же, как и я, как любой советский человек, отдали бы жизнь за общее дело. Вы просто устали и разочарованы. Это понятно.
Вагнер печально покачал головой.
— Общество, которое думает, прежде всего, о себе, а не о тех, кто его составляет, — обречено. Не максимальная польза обществу, а максимальная свобода от его диктата — вот благо. Расширение границ личной свободы.
— Этак вы договоритесь до черт знает чего, — шепотом возмутился я.
— Если мы будем думать только о личной свободе, мы в каменный век вернемся, клыками и когтями друг друга драть начнем. Чтобы никто не стеснял нашей свободы. Общество потому и накладывает разумные ограничения на каждого из нас, что заботится о равной степени свободы для каждого своего члена. Я говорю, разумеется, об идеальном, коммунистическом обществе, к которому мы идем.
Я считал, что мы спорим впустую. Я был уверен, что Вагнер согласен со мной, что он просто сердится на следователя Глуховцева, но не хочет признать этого прямо.
— В каменном веке мы находимся сейчас, — проворчал Вагнер. — Мы даже не можем проникнуть внутрь вещей, не разъяв их.
— Как вам удалось бежать? — спросил я, чтобы переменить тему. — Новое изобретение, позволяющее проходить сквозь стены?
Я сказал это в шутку, но, как оказалось, попал в точку.
— Можно и так назвать, — сказал Вагнер. — Я изобрел машину измерений.
— Машину, позволяющую путешествовать по измерениям? Где же она?
— Здесь, — серьезно сказал Вагнер и постучал себя по лбу. — Человеческий организм — самая совершенная в мире машина. Нужно только уметь правильно настроить ее. Вы не представляете, насколько захватывающе интересны путешествия по измерениям!
— Вы говорите о пространственных измерениях, профессор? — уточнил я.
— Можете называть это измерением свободы или измерением совести, — пожал он могучими плечами, — физическая сущность от этого не меняется. (Ср. высказывание, приписываемое Гильберту: «В геометрии ничего не изменится, если слова «точка», «прямая» и «плоскость» заменить словами «стол», «стул» и «пивная кружка». — Прим. издателя.) Если хотите, я покажу вам мир четырех измерений, по отношению к которому наш мир тюрем и внутренней несвободы является таким же плоским и примитивным, как для нас — лист писчей бумаги. Вы готовы?
Готов ли я? Да с профессором Вагнером я готов был отправиться на край Вселенной. Я снова почувствовал себя тем молодым ученым, каким был на Новой Земле, когда участвовал в удивительных экспериментах профессора Вагнера.
— Итак, если вы готовы. — Вагнер сделал перед моими глазами какой-то неуловимый жест рукой, и мир вокруг изменился.
Мне показалось, что он приобрел какую-то новую глубину. Стены раздвинулись, и я увидел за ними Анфису Иванну в папильотках, басовито всхрапывающую на чудовищных пуховых подушках. В дальней угловой комнате я увидел Шендеровича. К моему удивлению, он и не помышлял о сне. Напротив, он натягивал на себя полосатые брюки, не попадая в спешке ногой в штанину. Я видел его не только снаружи, но и изнутри. Я мог пересчитать все пломбы в его зубах. Я видел черные его прокуренные легкие и черное его завистливое сердце. Я знал, куда он так торопится, но только рассмеялся этому. Я чувствовал себя свободным, абсолютно свободным.
Зимний Ленинград распластался под нами, придавленный тяжелой снежной тучей и тяжелым мертвенным сном. Я с удивлением увидел, что во многих квартирах, за плотными, непроницаемыми для света шторами, не спят, мечутся из угла в угол, лежат с остекленелыми глазами, отвернувшись к стене и вцепившись зубами в угол подушки, сидят на кухнях под голыми лампочками, глотая горький чай, в горьких размышлениях. Тяжесть мира обрушилась на меня. Я понял, почему Вагнер называл четвертое измерение измерением свободы и совести.