Эльф встряхнул головой, запрещая себе переноситься мыслями в грядущее, хватало и настоящего, от которого он изнывал, как орел в клетке для певчей пичуги. На замок наползали тени, и Трандуил представал одним из ночных кошмаров, когда, казалось, возрос до потолка, рокоча во гневе:
— Я сам решу, что лучше! Ты можешь солгать так же, как и все проходимцы.
Но Сумеречный уже не реагировал, не ощущал стыда или благодарности. Если уж древний король не желал слушать того, кто пытался предостеречь от опасности его народ, не означало ли это, что наставала его старость? Пусть не внешне, но сердце обветшало, мысленный взор потерял остроту. Ведь проще отрицать опасность, скрываться в своей раковине до последнего, до момента, когда уже слишком поздно.
— Зачем мне лгать? — с вызовом выпрямился Сумеречный. — Что, Владыка, злишься? Но ты же знаешь: я не признаю авторитетов. Ты уже сажал меня в темницу, чтобы я молчал. Но ты понимаешь, что меня не удержат никакие двери!
— Да, ошибка мироздания, ты всегда был упрямым, — кивнул владыка, вновь обряжая себя в паволоку спокойствия и высокомерного равнодушия. — Но толку-то? Ты предал свою силу, свой долг. Нуада в отличие от тебя пойдет до конца.
— Но в этом противостоянии не может быть конца! Оно сулит только разрушения, как и возрождение Саурона.
— Саурона нет! — кинулся вперед Трандуил с мечом наголо, однако Эльф уклонился. Трандуил яростно шипел, точно те драконы, которых он когда-то побеждал.
— Ваше Величество? — встрепенулись обеспокоенные стражники.
— Оставьте нас! — отрывисто приказал повелитель, убирая меч и лишь издевательски улыбаясь, обращая все сказанное в фарс. — Вас не должна беспокоить ложь бродячего шарлатана.
— Да что ж… вы все настолько глухие? — прошептал Сумеречный, закусывая губы; глаза жгли недостойные воина слезы обиды и бессильного негодования. — Если бы мы все объединились, эльфы разных миров, против настоящего зла, то мы стали великой силой. Золотая Армия против орков Саурона, а не против людей. Ты мог бы получить великого союзника.
Эльф, как сумасшедший, шатнулся в сторону, точно в бреду и застыл посреди зала, низко опустив голову на грудь. Плечи его сотрясались, не от рыданий, но и не от гнева — от бессилия. Он рассматривал свои руки, в которых обреталась мощь, способная предотвратить все разрушения, всю боль, спасти столько жизней. Но ценой оказывалось будущее этого мира. Стоило Стражу вмешаться, как распадались хрупким гербарием сотни судеб, сотни исходов важных событий. В конце концов, оставалась лишь безжизненная каменная пустыня, что хуже Мордора. Каменная пустыня, все поглощала «чума окаменения»…
Все в этих руках, и он немо просил отрубить их; стереть всего его, как мутное пятно на карте мироздания. Он безмолвно кричал, пронзая этим воплем все миры, где видел горе, страдания, потери. Но его никто не слышал, абсолютно никто. Может, крик Стража воплощался в легком касании осеннего ветра, может, в растоптанных гранях снежинок или в свете луны из-за плотных облаков. Но никто не распознавал ни предупреждений, ни мольбы: «Не совершайте зла! Его и так слишком много!»
Ему оставалась лишь немота посреди холодного тронного зала. Он удивлялся, как считал когда-то это место почти вторым домом. Возвращение каждый раз — путешествие через Стикс. Но страна памяти страшнее страны мертвых.
— Ты всегда был идеалистом, — усмехался Трандуил, чье утонченное лицо делила надвое тень от светильника. — Это невозможно, потому что Нуада слишком ненадежный союзник, да и он на это не пойдет. У него своя цель, у нас своя. К тому же раз Саурона нет, то нам и не нужен союзник, особенно такой.
— Нельзя отрицать то, что маячит так близко. Столько невинных жизней… — отрывисто шептал Сумеречный, встряхивая непокорно головой. — Из-за упрямства и нежелания договариваться… Сколько веков можно бороться с упрямством и слепотой? Людей, эльфов… Всех существ во всех мирах! Сколько… Знать! Видеть! Но не иметь права ничего изменить! — но вновь голос сорвался на бессильный возглас, застрявший под высоким сводчатым потолком. — Это ли была миссия Стражей?!
Эльф потерянно поглядел на Трандуила, словно надеялся, будто владыка знает, какова была цель создания такого существа. Как ни странно, король ответил, нейтрально, не пытаясь поддержать:
— В твоем мире Семарглы посмели посягнуть на то, что недоступно людям и даже эльфам. Поэтому ты проклят. Ты хуже всех темных эльфов и загнанных в катакомбы глупцов.
— Ох, горе мне горе! К кому бы ни пришел я, Знающий, все мои знания бесполезны! Слушают свою судьбу, но не верят, не меняют! — рычал и выл Сумеречный, потрясая кулаками. Ему казалось, что он тонет в бесконечном омуте. Солнечные лучи меркли, и толщи ледяной воды все больше отделяли его от поверхности. Липкие водоросли утягивали его на самое дно, в кромешный мрак и неизвестность.
Он плохо помнил, как под охраной его выпроводили за пределы королевства, захлопнули перед носом ворота, отправляя в ночь. Его здесь не услышали, снова, как везде. Казалось, что вечно ломился в закрытые двери, бесконечный коридор затворенных дверей. А цена чье-то глухоты — загубленные жизни.
Оплакивают громко обычно королей, а для него каждый — правитель своей жизни, уникальная душа. И вместо совета от уносил из этого мира только новую боль. Ткань вероятностей разлезалась по нитям, станки полыхали, как небо в огне. И чудилось, что лес тоже подернулась пожарищем. Или то лишь закатное марево наводило свой морок? Но уже наставала глубокая ночь, листья сковывал иней.
Эльф неуверенно ступил прочь от ворот, но узкая тропа из камня терялась и меняла очертания. «Еще шажок! Идем-идем, ведь ты ж бессмертный, не упадешь!» — уговаривал себя Сумеречный, балансируя руками, как канатоходец. Казалось, что Трандуил выпил из него силы, точно вампир. Или от разочарования и отчаяния подкрадывалась тьма, прорывала заслоны души, просачивалась чужими голосами в разум.
Не вспышка ярости, не истребляющая волна, а мерзкая черная жижа, что поглощала и искажала все светлые мысли, все благородные начинания, точно споры плесени. Она душила и повергала в бред наяву, отчаяние от бессилия подкашивало ноги, отчего Сумеречный споткнулся возле затворенных ворот, глядя в никуда, он съежился замерзающим клубком.
Ему казалось, что он — огромная сороконожка с множеством конечностей, которые шевелятся без его ведома. Насекомое, с множеством панцирей и кож, которые мучительно приходится скидывать, оставлять, точно заново рождаясь. И еще чудилась какая-то огромная карта, на которой барельефами проступали сотни лиц. Он точно знал, что обязан как-то спасти их, они твердили ему об этом, но каменные губы не доносили слов. Или он оглох? Подступала паника, безумие, он забывал, где он, кто он, зачем пришел. Множество людей, которых он обязан спасти, но у сороконожки слишком много ног, они тянулись в разные стороны, оттого он не мог двинуться с места. От того он махал руками, рассекая воздух, отгоняя от себя наваждение о странном теле с хитиновыми чешуйками. Он кричал… Или это лишь ветер стенал в больных деревьях? Где-то в лесу копошились гигантские пауки, казалось, что это все их лап дело — они перегрызли нити вероятностей.
Ясность рассуждений стремительно терялась. Слишком много неудач за короткий день, да еще всезнание вновь обрушило ужасы грядущего, да не общими словами, а словно бы он являлся участником каждого событий. И так каждый миг, если потерять контроль над собой, если дать волю чувствам, состраданию. Но если вечно давить их, то не останется ничего, кроме облика безмолвного фаталиста, что глядит на всех свысока. Он выбирал путь страданий, который порой загонял в болота тьмы.