— Я пришел за советом, Владыка, — обратился Сумеречный тем же смиренным тоном, что и в старые времена. Он жил в Лихолесье еще совсем мальчишкой, тогда его великая сила не до конца устоялась, он не обрел еще полной неуязвимости, не умел менять форму своего тела. Он мало чем отличался от других эльфов, наверное, потому его и приняли. Тогда юноша просил направить его, обучить, как справиться с такой мощью, да вскоре осознал, что мало кто способен понять всю тяжесть его бесконечных мытарств. Зато он обучался искусству фехтования и иным наукам наряду с остальными молодыми воинами. Другие эльфийские короли этого мира, лишь услышав его прозвище, отказывали в помощи, небезосновательно считали его проклятым. За проявленное милосердие Эльф был бесконечно благодарен владыке Лихолесья.
Но последний изменился, слишком сильно, почти до неузнаваемости. Впрочем, и человек-то за свой короткий срок меняется так, что порой чудится после долгой разлуки, будто не он это вовсе, а оборотень, что принял его обличие. А за многие века вечной жизни и подавно невозможно остаться прежним, ведь даже если затвориться навсегда за тяжелыми вратами лесного царства, мысли не вытравить из головы, и не остановить их постоянный бег.
— Тебя здесь не ждали, Знающий. Зачем тебе мой совет? Не ты ли похвалялся своим всезнанием? — вновь прозвенел сталью вкрадчивый ответ, пока Сумеречный с повинной головой стоял посреди тронного зала. Его не оставляло чувство, что здесь его тоже не услышат, хотя еще теплилась надежда, одна из возможных вероятностей в паутине исходов, что истончалась и рвалась, как дурная пряжа. И что толку тогда от всех знаний и предупреждений?
Странно, но на эльфийском его все отчего-то звали именно «Знающим», а не «Сумеречным». Впрочем, он считал, что прозвище по времени между днем и ночью более верное: сумрак, дым, что почти неуловим, что тает без следа, приходит и уходит почти без цели. Знания же должны хоть кого-то спасать, ограждать от опасности.
— Тому минуло больше двух тысяч лет, я был глуп и самонадеян, я думал, что всезнание всегда подскажет, как верно поступить. — Кажется, вечность обрекала его просить прощения за свою наглость прошедших дней, ныне он научился смирению, да все не ради себя, никогда не ради себя. — Выслушай меня, я только что с Земли. Я сражался с принцем Нуадой.
— Восставший наследник Балора? Я радуюсь, что мой сын не таков, — нахмурил густые темно-каштановые брови Трандуил, повелевая: — Рассказывай!
Сумеречный, точно бродяга, сел посреди залы, подогнув ноги, и поведал все, что успел повидать в мире той Земли, не умолчал и о поединке с принцем. Попытался объяснить, что так просчитывал вероятности, но опасался задеть давнюю рану обоих собеседников. Как объяснить тому, кто потерял жену, что ее смерть была неизбежностью? Оправдываться долгом Стража? Неудавшегося.
Чем больше рассказывал Эльф, тем более яркими красками расцветала его речь, словно он стремился спроецировать произошедшее, как картину на холст. Но тем больше он повествовал, тем громче делался его голос, тем больше в нем содержалось боли, точно в песне умирающей птицы.
— Он погубил себя. Он погубил Нуалу, — с тяжелым вздохом завершал свое повествование Сумеречный, пока Трандуил мрачно слушал, поглядывая с трона. — И всех эльфов Земли: из-за него им уже никогда не подняться, так и придется кому-то прикидываться людьми, кому-то уходить в подполье.
Воцарилось молчание, Эльф тяжко дышал, точно перетаскивал непомерные грузы, и что-то цепкой паучьей лапой сжимало сердце. Пусть и видимость тела, но оно отражало то, как терзалась душа.
— Ты переживаешь из-за этого? — совершенно невозмутимо поинтересовался король, голос которого хлестанул вдоль спины острой плетью озноба. Эльф медленно поднял голову, потерянно поглядел в глаза, отвечая:
— Да. Он слишком изменился. А я ведь… Знал его еще с нашей юности. Две тысячи лет назад. Правда, тогда я был уже тоже странником, неудавшимся Стражем Вселенной, который перемещался через порталы на разные планеты, наблюдал. И тогда я узнал, что эльфы во всех мирах связаны незримыми нитями. Мы отличаемся друг от друга, но все равно все мы словно огромная нервная клетка с отходящими от сердцевины лучами. И… Мне больно, потому что это мой народ, моя раса, хотя сам я родом с далекой планеты, где участь людей хуже участи эльфов на Земле.
Казалось, мир подернулся мутными красками, темными отблесками нечеткости линий, а от древесины исходил тяжкий запах гниения, словно наставали последние времена, когда воздух пропитается пеплом, а вода обратится ядом. Рушились империи, сменялись эпохи, всех уравнивала война, что-то ломалось безвозвратно, приходило новое. В прошлом ли, в будущем? Время — песочные часы, что несутся по кругу, достаточно перевернуть. И в мгновения вращения проходили века, тонули в дюнах судьбы, менялись имена. Гигантский механизм мироздания открывался перед Стражем, нити тянулись от трона владыки последней надеждой, но гордый эльф сматывал их, как паук в гнезде, когда хладнокровно прерывал:
— Ты как всегда многословен. Значит, он отверг твое предложение?
— Да, — без лишних слов невесело кивнул Сумеречный, нервно хрустнув костяшками пальцев.
Трандуил встал, обошел кругом зал, замерший в вязнущем полумраке сомкнутых ветвей; отвечал неторопливо и негромко с едва уловимым вздохом:
— Может, он и прав.
Но прозрачные глаза подернулись лукавством и пренебрежением, безмятежное лицо отразило маску покоя и степенности правителя, что ратует исключительно за благополучие своих подданных.
— В Средиземье ныне тоже неспокойно, вряд ли кто-то захочет потесниться, — продолжал невозмутимо Трандуил. — По крайней мере, принять целый народ в своем королевстве лично я не готов. Они отличаются от нас, притом достаточно сильно. Они, скорее, темные эльфы, создания мрака.
Запах гнили в воздухе усиливался, но исходил не от вековых добрых деревьев, что давали кров. Он словно сочился из подпорченной души лицемера, и этот грех признавался Сумеречным самым тяжким. Контролировать себя и изображать пример утонченного владения этикетом оказывалось все сложнее, потому Эльф скривился, небрежно бросая:
— Ты уже придумал себе утешительную теорию. Что же… Им нет места нигде? — но кулаки сжимались, а голос обретал надрыв и силу. — Трандуил! Ты такой же самодовольный эгоист, как любая правящая элита!
Король с возмущением безвинно обиженного глянул на гостя, затем смахнул невидимую пылинку с камзола, словно высказанные в его адрес неприятные слова; всем видом взывая к своим прожитым годам, он отвечал степенно с видом философа, который лучше понимает, как устроен мир:
— Но такова жизнь. И если они проиграли в борьбе за свое место в мире, то поздно спасаться чужими руками, так что Нуада прав: либо он получит все, либо погибнет.
— Если бы тебе потребовалась помощь, ты бы так не говорил, — ответил Сумеречный, все ниже опуская голову, отчего взгляд терялся за тенью от сальных волос, закрывавших лицо, как у утопленника, но вот пришелец вскинулся, точно струна, по которой ударил смычок. — Когда-то я думал, что мы едины, как братья!