В моем диване собраны газели
Снедаемых любовною тоскою,
Высокие раздумья, поученья,
Накопленные мудростью людскою.
Но не найдешь в нем поминанья низких
И лести с многословностью пустою.
В нем слово к шахам с пожеланьем блага
Правдолюбивой писано рукою.
Хоть по сто раз прочти в моем диване
Строку его любую за строкою,
Ты не столкнешься, в похвале достойным,
С искательством, с корыстною тщетою,
И ни одной в нем просьбы о подачке
Не высказано льстивою кытою!
Обращаясь к носителям власти, Джами старался учить, наставляя их, воздействовать на тех, от кого, как думал поэт, зависела судьба народа:
Эй, чтящий только перстень свой и трон,
Доколе трон и перстень твой пребудет?
Все истребится — время и земля,
И снова хаос, полный тьмы, пребудет.
Живя, твори добро! Когда уйдешь —
Лишь память добрых дел с тобой пребудет.
(Перевод В. Державина)
Джами сурово осуждал поэтов, которые отдавали свой талант не на служение благородным целям, а на воспевание владык, их войн и пиров:
Он подл и низок в помыслах; но вдруг
В любой стране является, как друг.
Он, как собака с лапой обожженной,
Из двери в дверь несется исступленно.
И если он пронюхает, что близ
Повеселиться люди собрались,
Что жарится кебаб, что все готово:
Вино и струны, музыка и слово, —
Непрошенный, врывается он в дом,
Как муха в чашу с кислым молоком.
Когда же он напьется и нажрется —
Затеет спор, со всеми подерется.
И, с фонарем под глазом, из дверей
Он вылетает, выбитый взашей.
И от него ты не убережешься,
И хитростью любою не спасешься.
От самозванцев, наводнивших свет,
Позорным стало звание «поэт».
Теперь молва «поэтом» кликать стала,
Кого «прохвостом» прежде называла.
«Поэт» хоть слово краткое оно,
Но в нем бесстыдства море вмещено.
Лесть, жадность, грязь, невежество с пороком —
Все в этом «званье», прежде столь высоком.
(Перевод В. Державина)
Джами постоянно советует властелинам и правителям, высокопоставленным особам и богачам, что нужно вести воздержанный образ жизни, не расточать народное добро, ибо за свои дела люди должны держать ответ на том свете. Так, в своей знаменитой касыде «Луджат-ул-асрар» («Море тайн»), написанной в 1475 году, поэт говорит:
Шах — груда рдеющего жара; а кучка подлых приближенных —
То кочерга, что помогает ему сжигать и дом и сад.
Остерегайся, о вельможа, слез угнетенного и стонов,
Гляди, они, — готовы хлынуть, — потопом в облаках висят.
Страшись; созреют стрелы вздохов и над тобой беду посеют,
Их жал железные удары небесный свод изрешетят.
Страшись молитвы угнетенных — ее подкоп тебя достанет,
Хоть в бездне неба, на Сатурне поставишь крепость ты и град.
Величьем внешним обольщенный, владыку ты зовешь горою,
Но ведь и он рукою смерти в пращу, как камень, будет взят.
Отколь Хосров ни возвращался, он отдыхал в своих чертогах,
Где нынче — ни столпов, ни кровель, где лишь развалины лежат.
(Перевод В. Державина)
Но нередко поэт, видя, что его мудрые наставления остаются бесплодными, переходил к открытому обличению тирании и деспотизма сильных мира сего, носителей власти.
Так, в XIII главе первой части «Семерицы» — поэмы «Тухфат-ул-ахрар» мы читаем:
Коль крепок корень гнета твоего,
Грозит насилье миру от него.
Когда хозяин дома в бубен бьет,
Весь дом его под бубен в пляс идет.
Вот целый город разорен вконец,
Чтоб выстроить тебе один дворец.
Ты лучше брось строительство свое
И прекрати грабительство свое.
Ты не боишься целый сад сгубить,
Чтоб яблоко одно лишь надкусить.
Не брал бы ты его! Не миновать
Тебе за весь тот сад ответ держать!
И куры в плов тебе и всякий плод
Насильно взяты из дому сирот.