А уж непредвиденная потеря герцогских регалий как должна была прийтись на руку его величеству! Он ради такой удачи должен каждый день поминать Тальви в своих молитвах. Что не помешает ему распорядиться прикончить Тальви на месте, буде тот объявится в любой части империи. Без всякой мстительности. Просто чтобы тот не успел сообщить никому, где эти самые регалии находятся, или перехватить их, если Тальви имеет глупость таскать их с собой.
Понимал ли все это Тальви? Очень может, что и понимал. И не исключено, что именно это было последней соломинкой, способной переломить хребет. Тяжко, должно быть, тому, кто жизнь воспринимал как игру, осознать, что все время он был не игроком, а всего лишь пешкой.
Что Тальви – я сама в те дни от голода ли, от размышлений о большой политике была ближе к отчаянию, чем когда-либо. Но на гербе Скьольдов изображен ворон, а не голубь, и сама я не голубиной породы. Мне так просто голову не откусишь.
Тогда-то впервые и почудился мне выход из ловушки, куда загнали нас судьба и собственная глупость. Но я поначалу решила, что это просто голодный бред или разновидность тех безумных капризов, что посещают, как говорят, беременных женщин.
Лихорадка оставила Тальви, но положение наше от этого улучшилось не намного. Нантгалимский край и без того беден и неплодороден, а если что здесь и было в прошлые года, то выгреб во время своих военных приготовлений Дагнальд – дочиста, как пьяница, жаждущий опохмелиться, выгребает медяки из карманов. Тут нам меньше грозила опасность угодить в облаву, но мы могли с равным успехом умереть с голоду. А я сейчас не могла позволить себе подобной роскоши, как не могла разрешить заколоть себя вилами, как воровку.
Между тем неумолимо надвигалась зима. А я с каждым днем все меньше буду способна вечно находиться на ногах, добывать пропитание, защищать ребенка, себя и Тальви. А я обязана это делать. Иначе нельзя. И поставленная перед выбором: голодная смерть на снегу в Нантгалимском крае или плаха за его пределами, я все чаще стала задумываться о том единственном выходе, каким бы безумным он ни был.
Неподалеку от нас находилось аббатство Тройнт, славное гробницей святого Эадварда, одного из просветителей Севера, а также знаменитым собранием рукописей. Именно здесь, если верить шифрованному документу, который нашел отец Тальви, а сам Тальви и я вслед за ним сумели прочитать с помощью книги Арнарсона, находилось собрание записей, касаемое изгнанников.
Нужно было решаться, пока я еще легка на подъем.
Я сообщила Тальви о своих намерениях. Он не ответил ни да, ни нет. Стало быть, ему и это было безразлично. Но по крайней мере, он не собирался меня останавливать. Это уже была уступка с его стороны. «Поиграла и хватит», – сказал он мне однажды. Но это он играл в игры. И доигрался. А я просто жила и намерена была жить дальше. Если же все-таки считать это игрой… В любой пьесе ведь пять действий?
Ну так я начинаю шестое.
И вот теперь я стояла у ворот аббатства, в толпе таких же женщин – со стертыми, невыразительными лицами под спущенными до бровей платками. Слышались угрюмые жалобы на все на свете – войну, голод, бедность, хвори и то, что ворота долго не открывают. Ворота здесь были мощные, в окружении машикулей, способные выдержать приступ целой армии – да и выдерживали, наверное. Аббатство Тройнт было одним из старейших и почитаемых в Эрде, но за столетия своего существования оно не раз перестраивалось и наверняка изменило облик со времен святого Эадварда, который поставил здесь простую деревянную церковь, жилища для братии из глины и камыша и обнес все это палисадом. Потом постройки оделись камнем, доставленным с гор, потом стали по возможности укрепляться, а потом – украшаться.
Над восьмигранной звонницей, возвышавшейся над сумрачными стенами, ударили в колокол. Звонница также свидетельствовала об изменениях. В «Хронике утерянных лет» я вычитала, что в первых эрдских монастырях были не колокола, а большие бронзовые била. Хронист утверждал, что такой обычай пришел из Карнионы, где языческие монастыри древности тоже не знали колоколов, но, добавлял он, теперь традиция сия отмерла и на Юге.
После этого ворота с чудовищным скрипом, напоминающим о стенаниях грешных душ, распахнулись, и наше смиренное стадо протопало через створы во внешний двор.
Церковь аббатства была прямо перед нами. Галерея с колоннадой скрывала от взора пришлецов клуатр, где братия могла прогуливаться, не смешиваясь с мирянами, трапезную и дормиторий. Все они, разумеется, располагались по правую руку от входа. По левую были странноприимные дома, для мужчин и женщин отдельно (устав аббатства, в отличие от многих иных, дозволял женщинам-паломницам ночевать под защитой монастырских стен), и поварня, где благочестивые бедняки могли получить по ломтю хлеба и миске похлебки – во всяком случае, так полагалось, не знаю, как сейчас, но многие на это рассчитывали. Я в том числе. Ведь мне предстояло провести в аббатстве остаток дня и ночь, если повезет.
Во дворе тоже были солдаты. Четверо. Не исключено, что они прибыли искать нас с Тальви, но скорее всего их прислали защищать аббатство на случай, если под видом паломников сюда рискнут пробраться грабители. Это было бы вполне разумно, если разумные поступки возможны в смутные времена. На паломников, состоящих по большей части из женщин и стариков, солдаты взирали лениво. Очевидно, они думали, что воры – разбойники такими не бывают. Зря.
Но расслабляться не стоило. Я чуть повела рукой, дабы почувствовать, что в любой миг могу высвободить кинжал из рукава. Кинжал оставался сейчас моим единственным оружием. Пистолеты и «сплетницу» я оставила Тальви. Своей тяжелой шпаги он лишился – то ли сломал в последнем бою, то ли в болоте утопил, я не заметила, а спрашивать не стала – зачем лишний раз напоминать человеку о том, что он потерял? Придется ему довольствоваться «сплетницей», хоть она ему и не по руке.
Что-то не спешат, однако, пропустить страждущих поклониться гробнице. Такое впечатление, будто и братия и солдаты ждут, пока во дворе соберется побольше народу. Зачем? Не дергайся, сказала я себе, не считай их глупее себя, но не считай и умнее.
Из украшенных чеканкой, изображавшей изгнание из рая, врат вышел маленький сухонький старичок в рясе, с огорченным лицом. Судя по добротному теплому плащу и дорогому кресту, по старинному обычаю заключенному в круг, не простой монах. Может, и сам аббат. Неуместно вспомнилась старинная песенка клириков, которую Фризбю подхватил во время своей богословской карьеры, а пьян он бывал более чем часто:
Лишь аббат и приор, двое, Пьют винцо, и недурное, Но иное, но худое Грустно тянет братия
Песня явно была сложена не про этого священнослужителя. Хотя его плащ и был подбит лисьим мехом, он ежился от холода и долго откашливался. Глоток подогретого вина ему бы совсем не помешал. Впрочем, как и всем здесь. В руке аббат (или приор? ) держал какой-то свиток Проповедь он, что ли, хочет сказать? Тогда почему не в церкви? Нам с детства внушали, что проповеди под открытым небом, на апостольский манер – это ересь. И по нынешней погоде я была склонна согласиться с этим утверждением.
В ожидании я озиралась по сторонам. Над воротами висел штандарт с единорогом. В доме Божием, можно сказать! Если я еще где-нибудь увижу эту рогоносную лошадь, меня вырвет. Без всяких скидок на беременность. Правда, единорог, как таковой, ни в чем не виноват. Хотя бы потому, что его выдумали люди.
Тут я вздрогнула, потому что за душеспасительными размышлениями пропустила миг, когда монах перестал кашлять и наконец заговорил. И осознала это, когда услышала имя Гейрреда Тальви и, кажется, собственное. Неужто и в святых обителях выкликают наши приметы?