А собственно, почему я должна возвращаться так же, как явилась? Столько раз повторив, что это не Тайная палата, пора бы уже в это поверить. Сейчас проверим, как выглядит здешняя дверь… Я встала, машинально одернув юбку, которая так и оставалась подоткнутой все это время, засунула альбом в котомку и двинулась вдоль стены. Дверь здесь тоже оказалась на задвижке. Я даже была несколько разочарована столь малыми предосторожностями, предохранявшими помещение от взлома. А зачем, если вдуматься, они здесь нужны? В наше время монахам следует опасаться не любопытных сверх меры послушников, коим неймется заглянуть в запретные манускрипты, и даже не воров – святотатцев, охотников за раритетами, но шаек грабителей и мародеров. А им никакие замки и запоры не преграда. От них спасут только надежные каменные стены да солдаты с мушкетами. Вот стены монахи и укрепляют. И стражу к себе пустили.
Пока монахи завершали свое « Hosanna in excelsis», я быстро изничтожала следы своего пребывания. Заперла ставню и окно, даже умудрилась вставить выдавленное стекло на прежнее место. Завтра, если кому-то вздумается вновь открывать окно, что при такой погоде сомнительно, от толчка стекло опять вылетит, однако вряд ли кто угадает истинную причину. Потом вернулась к двери. Рядом с ней располагался пюпитр. На нем – стопка чистой бумаги, принадлежности для письма. Я прихватила оттуда хороший свинцовый карандаш. Пусть не обижается на меня тот, кто с утра с таким тщанием собирался здесь работать. Возможно, при расшифровке мне придется что-то записывать, а в лесу мне вряд ли удастся разжиться пером и чернильницей. Открыла дверь – снова при помощи кинжала. Бедный Ренхид. Нынче я молилась за упокой его души, не удостоверившись в его смерти. Так он когда-то огорчался, что я не пускаю кинжал в ход. Возможно, он еще больше огорчился бы, узнав, для каких целей я его сейчас употребляю.
Голоса внизу смолкли. Темная вереница иноков, должно быть, пересекает двор. Когда я перейду из пристройки в церковь, они уже скроются.
Коридор был невелик и просторен, зато винтовая лестница, что вела вниз, – крутая и узкая, с такими высокими ступенями, что впору было вновь подтыкать юбку. И вновь жалеть монахов – как они здесь в рясах не спотыкаются? Неужели подолы подбирают, как женщины? Решительно, ходить по этой лестнице каждый день можно только от великой любви к знаниям. Я сама умудрилась оступиться и удержалась, упершись растопыренными руками в стены, отчего меня бросило в жар. Навернуться на крутых ступеньках после того, как благополучно одолела подъем по стене, – это было бы верхом нелепицы.
Завершив спуск, я оказалась в коридоре со сводчатым потолком. Не прошла я по нему и двадцати шагов, как обнаружила, что переход разветвляется. Этого следовало ожидать. Разные ходы вели в главный неф и в боковые, где-то здесь должны были иметься лестницы вверх, на хоры, – еще днем я заметила, что они здесь не только с восточной, но и, западной стороны, – и вниз, в крипту (вот еще одно славное воспоминание)… и еще коридоры в сакристию… и в сокровищницу, наверное…
Внезапно в одной из галерей мелькнул огонек. И стал приближаться. Сердце у меня екнуло. Слишком уж хорошо все складывалось, обязательно что-то должно было случиться… Кто-то шел по коридору, прикрывая ладонью от сквозняка колеблющийся фитиль масляной лампы.
Я отступила за угол, сунув руку за пазуху. В ушах гнусненько зазвучало:
Ты не думай, сука, Много об себе. Я тебя прирежу И пойду гулять…
Неужели судьба моя такая – попадаться не из-за злонамеренности врагов, а на дурацких случайностях? Этого я допустить не могу…
Но Господь не допустил, чтобы я совершила в Его доме преступление, еще худшее, чем прежние. Человек с лампой не свернул в коридор, где пряталась я, и прошел мимо. Судя по походке, это был не старик. Скорее всего, монах, но в темноте любая длиннополая одежда могла сойти за рясу. И я так никогда и не узнала, кто это был: сторож, собрат-вор, грешный, либо, напротив, излишне благочестивый инок, молившийся в одиночестве после ухода братии, или просто человек, которого мучила бессонница?
Бог не только удержал мою руку от ненужного кровопролития, он отвел от меня опасное искушение. Кто знает, что бы стало с моими благими намерениями – всем известно, куда они ведут, – если бы перед моими глазами оказались церковные ценности? Но чтобы не столкнуться с ночным бродягой вновь, я не вернулась в главный коридор, а пошла по тому, где скрывалась, и он привел меня в одну из капелл. Вероятно, оно и к лучшему. Если здесь в обычае шататься по церкви средь ночи, в главном нефе вполне мог оказаться еще кто-то из братии. В капелле же никого не было, а украшения ее – фрески и резьбу – в котомку не затолкаешь. Одно нехорошо. Главные врата монастырской церкви, как и положено, не запирались, а вот дверь капеллы была на замке. Тут мне впервые за долгое время пришлось извлекать свои инструменты. Но управилась я довольно быстро и вскорости уже была снаружи – там же, где пробегала несколько часов назад, с северной стороны. Как раз вовремя – звезды исчезли, и небо становилось из черного серым.
К первому удару колокола я уже мирно возлежала на соломе. Похоже, моя соседка заметила-таки, что я выходила. И по тому, как она ухмылялась, прикрываясь платком, она пришла ко вполне однозначному выводу – я навещала стражников. Не к старичкам же паломникам бегать, когда здесь с десяток кобелей здоровых! Однако догадки свои она оставила при себе. Может, потому, что я была выше ее ростом и крепче. А может, потому, что ночью она совершала как раз такую вылазку. Да, судя по ее довольному виду, так оно и есть. Ладно, как сказал бы отец Нивен, не мне ее судить.
Когда я покидала аббатство, вчерашний священнослужитель опять зачитывал новым паломникам – уже вконец простуженным голосом – весь список бессчетных проклятий, призываемых на нас с Тальви, препоручая нас Сатане и его черным ангелам. А паломники, бедные, дрогли на ветру, шмыгали носами и переминались с ноги на ногу.
Если так пойдет дальше, я докачусь до того, что начну жалеть Дагнальда. Сколько ему с нами хлопот, как будто у него других забот нету… Но чтобы я его пожалела, должно пройти очень много времени. А время мне потребно для другого. Потому что время для меня сейчас существует.
Отделаться от сопутствующих богомолок оказалось труднее, чем к ним примкнуть. Испросив покровительства у святого, бабы малость повеселели, начали болтать, пошли расспросы – кто, что, откуда, разговоры о мужьях (пьяницах и прохвостах – это если они живы, а ежели померли – ангелы во плоти), детях и родне. Врать с обычной легкостью я не могла – недостаточно знала Нантгалимский край, названия деревень и прочее, но все же как-то поддерживала беседу до ближайшего поворота дороги. А уж оттуда удалось убраться в лес. Давно перевалило за полдень, и нужно поспешить, если хочу найти Тальви до ночи. И так уже пришлось сделать крюк.
Сегодня, впервые за много дней, ярко светило солнце, холодное солнце осени. Желтая листва под ногами чем-то напоминала вчерашнюю золотистую мозаику, украшавшую пол. Да и весь лес, простором своим, яркостью в сочетании с полумраком и той особой торжественной гулкостью, что в ясные дни стоит под его сводами, имел много общего с храмом. Разве колонны с их затейливыми капителями – не сестры родные стройным деревьям с раскидистыми кронами? И световые столбы, падающие между стволами, сродни тем, что ложатся на мозаичный пол из высоких стрельчатых окон. Но я слишком долго и слишком часто бродила по лесам, чтобы обманываться всей этой красотой и тишиной. А ведь мой опыт относится еще к мирным и довольно сытым временам. Сейчас вероятность встретить в лесу лихого человека, а то и целую банду стала гораздо больше. … И накаркала. Кто-то ломился через самые заросли, с наглостью пропащего, которому наплевать на все и вся, на собственную шкуру в том числе. Но я не этот, с рыбьим именем, в пьесе несчастного Дайре, – не стану стрелять в каждый куст, за которым что-то трещит. Да и не из чего мне стрелять, ежели вспомнить. Лучше спрячусь-ка я, а там и удеру. Может, все и обойдется, как ночью, в переходе церкви…