– Идем. Оставим их в покое, – сказал Бехайм.
– Вы не хотите их опросить?
– В таком составе они только будут врать и подпевать друг другу.
Ему стало совсем не по себе. Он взял Александру за руку и пустился прочь по коридору, почти волоча ее за собой то и дело оглядываясь.
Александра казалась огорошенной, но послушно пошла за ним и даже побежала, когда он ускорил шаг. Они обогнули несколько углов в лабиринте коридоров, и, когда наконец остановились, чтобы отдышаться, она спросила его, в чем дело.
– У меня появилось дурное предчувствие, – объяснил он. – Как будто они… Не знаю. Как будто они подстроили какую-то ловушку.
Они вышли из коридора в открытое пространство, вырубленное в мраморе наподобие пещеры. Нижний его край скрывался под небольшим озером, по берегу которого были разбросаны грубо высеченные глыбы мрамора. От стен пещеры, точнее, от светящегося мха, украшавшего почти каждый квадратный сантиметр камня и корками, похожими на тлеющие островки, плававшего на черной поверхности воды, исходил неяркий белый с просинью свет. В одной из стен зиял довольно большой круглый проем, сквозь который вполне мог, не нагибаясь, пройти человек. Через него открывался вид на какой-то сложный металлический механизм с огромными шестернями, приводными валами и другими диковинными деталями. Сквозь просветы в механизме виднелись участки мраморной глади, круто поднимавшейся вверх. Это походило на замысловатую головоломку, выложенную на белом фоне, в которой недоставало нескольких частей. Во всей этой картине была какая-то гибельная прелесть, а когда Александра устроилась на одной из мраморных глыб, подтянув к себе колени и опершись на них подбородком, ее как будто окружила аура нереальности, словно этот пейзаж и породил ее – нимфу, Лорелею.
– Предчувствие, – задумчиво произнесла она. – Иными словами, чувство, которому вы поверили.
– Было бы глупо не поверить ему.
– Но другим своим чувствам вы, похоже, не верите. Или насчет меня у вас тоже было предчувствие?
– Вряд ли. Просто с вами все как-то зыбко.
Он подсел к ней. В глубине пещеры, там, где низко опускался потолок и сужались стены, под самой поверхностью блестящей черной воды, распространяя круги и рябь, но не показываясь, быстро плыло что-то большое.
– Но, так или иначе, это не важно.
– Что не важно? – Она опустила голову, пряча застенчивую улыбку.
– Вы со мной играете, – сказал он.
Она пожала плечами:
– Я пытаюсь уговорить вас рассказать мне, о чем вы думаете, но это не очень-то мне удается.
– Уверен, вы и сами знаете, о чем я думаю, – раздраженно сказал он. – О вас и обо мне. Пытался представить нас вместе.
– Вот это довольно откровенно, – сказала она.
– Разумеется, как я уже сказал, – продолжал Бехайм, обескураженный ее безразличным тоном, – все это не имеет никакого значения. Какая разница?
– Но почему?
– Хотя бы потому, что через несколько дней мы покинем Банат. Я вернусь в Париж, вы – к себе домой.
– Не понимаю.
– Стоит ли начинать отношения, если в них не успеешь разобраться?
Она пронзила его испытующим взглядом, отвела глаза и устремила взор в стенной проем, накручивая на палец прядь золотисто-каштановых волос.
– Отношения, – повторила она. – Как странно их хотеть. Если я чего-то хочу – то без всяких условий. Меня не волнует, что будет потом. – Она снова взглянула на него. – Во всяком случае, как правило.
Он был задет.
– Вероятно, это у меня лишь симптом… гм… Как вы это называете? «Времени метаморфоз».
– Не думаю, – ответила она, снова переводя взгляд на проем в стене и механическую головоломку за ним. – Агенор говорил, что вы способны удивить. Возможно, он прав.
Очевидно, она видела в нем – или в каких-то своих чувствах, связанных с ним, – что-то совершенно неожиданное для себя. Ему казалось, что он теперь имеет на нее влияние – если только не будет слишком нажимать.
– Не вижу ничего удивительного в желании продлить хорошее, – сказал он.
– Вряд ли оно продлится. Но я уже давно не думала таким образом.
В повисшей тишине он услышал плеск воды и увидел, как по мраморной глади, простирающейся за проемом в стене, быстро передвигается что-то маленькое и черное: бежит вперед, бросается вспять, то попадая в поле зрения сквозь просветы в механизме, то снова исчезая. Он закрыл глаза, ощущая ее присутствие рядом, ее тепло, ритм ее дыхания и сердца. Аромат душистой воды из цветов апельсинового дерева, ее собственный мускусный запах, пьянящее прелестное благоухание потока горячей крови.
– Хотел кое о чем спросить вас, – сказал он. – Правда, вы можете рассердиться.
– Постараюсь сдержаться.
– О человеке, которого убил Костолец. Как в вас это уживается: спокойно смотреть на такое бессердечие и жестокость и быть чувствительной – может быть, даже человечной, – как сейчас?
Он не видел ее лица – она чуть отвернулась, на щеку ей, скрывая профиль, упали волосы, но было ясно, что вопрос задел ее за живое: на шее выступила жила, все тело напряглось. Но ответила она ему без всякого раздражения, лишь некоторая неуверенность прозвучала в голосе:
– Конечно, с трудом. Вы же убиваете ради пищи. Вам понятно, что говорить о своих чувствах к тем, кем мы кормимся, – лицемерие. И все же многие из нас попадаются на это. Да и со мной такое бывало. Я считаю, что чувство вины, которое в конечном счете порождается такими бесполезными связями, заставляет нас обращаться со всеми смертными, как со скотиной, отвергать их, чтобы избежать близости с ними. – Она отбросила с лица волосы и спокойно посмотрела на Бехайма. – Вот нынче вечером я пришла к вам и накричала на вашу служанку – это, пожалуй, в чем-то было просто защитной реакцией. Кроме того, – она метнула на него быстрый взгляд, – думаю, я немножечко приревновала вас к ней. Вы мне нравитесь. В то же время она внушает мне отвращение, – возможно, я так пытаюсь себя утешить. Может быть, мы лишь по необходимости начинаем презирать их. А возможно, мы меняемся настолько радикально, что уже не способны питать к ним хоть сколько-нибудь расположения. Но иногда мне кажется, что мы не так уж и далеки от смертных и разница между нами только в том, что мы сильнее и наша жестокость – лишь более яркий образ их жестокости. Даже у худшего из нас найдется соперник среди людей по способности причинять зло. Так что, когда вы спрашиваете меня о Костолеце, – она сцепила руки и поднесла их к груди, – вынуждена ответить вам: мы делаем то, что позволяет нам жить. Его поступок может казаться ненужным злодейством – называйте, как хотите. Но он стар, это другое поколение. Он давно забыл, кем был когда-то, и лишь частично живет в нашем с вами мире. – Она печально вздохнула. – Вот и все, что я могу сказать. Это… – она грустно покачала головой, – это все.
Он ожидал, что будет с ней спорить, пытаться что-то доказывать, но ее ответ оказался столь кратким и ясным, так честно отражал весь ужас их положения, был столь прост по сравнению с напыщенностью, которой перед тем была встречена большая часть его вопросов, что полностью убедил его, и не было смысла спрашивать ее о чем-либо еще. От ее слов ему стало грустно, а где грусть, там правда – так он считал. Как истинный француз, он не верил в счастье или, вернее, не верил, что в нем есть настоящая глубина.
– Что это? – Она показала в сторону дыры в стене, на прыткое черное нечто, время от времени вырисовывавшееся на мраморной равнине.
– Понятия не имею.
– Пойдем посмотрим.
Она соскочила с мраморной глыбы и, обходя озеро, направилась к проему. Он нехотя последовал за ней. Он понял, что хотел поцеловать ее, теперь эта возможность отдалилась.
Оказалось, что механизмы лежат снаружи без всякого дела: отдельные зубчатые колеса, каркасы, разные мелкие детали, рычаги, по большей части разбросанные, словно игрушки, оставленные ребенком-великаном, но некоторые элементы соединялись друг с другом болтами, головки которых были размером с большие плоские блюда, – получалось что-то вроде простых механических скульптур. Вверху огромное наклонное зеркало отбрасывало вниз серебристый свет, шедший от невидимого источника. Как лунный, подумал Бехайм. Может быть, там целая система зеркал, которые отражают свет, проникающий сквозь бойницы в стенах замка? За механизмами, на сотни метров к стене с дюжиной арочных дверных проемов, наклонно поднималась вверх белая мраморная гладь, а по ней, цокая копытами, опуская голову, наскакивая на воображаемого товарища по игре, затем пускаясь легким галопом, время от времени останавливаясь и тараща глаза на Александру и Бехайма, носился черный жеребец, лет двух – уже вполне взрослый, но все еще игривый.