– Ты ж старуху попомнишь, гад! – пробормотал Филатов. Он хотел было попросту пристрелить подонка, забрав пистолет из машины. Но потом слегка остыл и решил не брать греха на душу, а наказать сволочь более изысканно.
Десантник разыскал на полке шило с острым кончиком (старик перестал стонать и лишь наблюдал за его действиями, вжавшись в угол) и, преодолевая брезгливость, наколол на коже лба потерявшего сознание бандюги слово «ПИДОР». Тот так и не очнулся. Вытащил из заднего кармана джинсов сломанную в драке авторучку, выдавил на лоб пасту из стержня и размазал ее тряпкой, заклеймив таким образом гада на всю оставшуюся жизнь. Теперь мойся не мойся, клеймо-татуировка останется навечно. Проходя мимо деда, зловеще произнес:
– Вякнешь – порешу, понял? – И вышел вон, преодолевая тошноту.
Сел в машину и отправился в хату Клавы. При виде его лица мужики примолкли – написана на нем была такая жестокость, что они инстинктивно отпрянули от Филатова. Тот нашел взглядом хозяйку, протянул ей купюру:
– Тяни самогон, на всех.
Тетка исчезла в боковушке, появилась, выставив на стол три бутылки:
– Это выпьете – еще принесу...
Ни на кого не глядя, Юрий налил первый попавшийся стакан доверху и выпил мутную сивуху в три глотка. Передохнул, опустился на табуретку. Тот, кому он дал денег, решился спросить:
– Он... хоть живой?..
– Больше гадить не будет, – коротко ответил Юрий.
Пили молча, лишь после того, как самогонщица принесла еще одну партию «продукта», языки развязались. Юра слегка отошел после «экзекуции», устроенной им над «клетчатым», да и самогон начал забирать... Он чувствовал себя своим в этой, прямо скажем, не дворянской компании; и хоть мужики и чурались сперва «богатого господина», но в конце концов тоже признали его за своего.
Когда изрядно отяжелевший Филатов встал и направился к машине, проводили его с благодарностью и пригласили заезжать, как будет время:
– Теперь за нами проставка!
Уже в сумерках он, осторожно ведя машину, добрался до Березова.
Старуха лежала на кровати, изредка постанывая.
– Ну как ты, бабушка? – Юра подошел к ней, стараясь не дышать перегаром.
– Худо, Юрочка, болит... – она дотронулась до груди, сморщившись от боли.
– Может, «скорую» вызвать?
– Ой, не знаю, совсем худо...
– Ждите, я поеду звонить.
Он опять сел за руль, доехал до Тетчи и вошел в дом Насти, который она давеча показала ему. Девушка встретила его на крыльце, в ее глазах читалось любопытство. Она показала ему телефон, замахав руками на высунувшегося в двери младшего – брата. Когда в трубке послышалось: «Скорая слушает», Юра рассказал девушке то, что смог, извинился перед хозяйкой, что не совсем трезв, и уехал назад, пообещав назавтра заскочить.
Удивительно, но «скорая помощь» приехала в Березов одновременно с ним. Видно, по вызову была где-то близко.
Когда доктор взял руку бабы Кати, щупая пульс, Юрий| ясно вспомнил деревню Божьи Сестры, старую Ядвигу и почти точно в такой же позе склонившегося над ее мертвым телом врача. Круг замкнулся, что ли?
Бабка тихонько постанывала, но, когда доктор спросил ее о причине недуга, сказала ясным голосом:
– Упала я, милый. Шла вот и в овраг упала...
Юрий только покачал головой, помогая врачу «скорой» уложить старушку на носилки.
– Все будет в порядке, бабушка, я позвоню и за хатой присмотрю пока. Вы только выздоравливайте! – сказал он и добавил, чтоб поняла: – А того драного козла, что в ваш огород залез, наказал я. Больше не полезет...
Врач удивленно на него посмотрел, но ничего не сказал. Носилки скрылись в машине. Филатов остался один.
Скрип половиц успокаивал. Юрий ходил из угла в угол, глядел изредка на ходики, тикавшие в такт его шагам. Выходил покурить в ночь.
Появились звезды. Так и тянуло подставить ведро под небесный Ковш, который, будто на гвозде, висел над самой головой, грозя пролить на нее жгучие капли Божьего гнева. И к утру, когда на востоке посветлело и рассвет прошелся ножницами по черному дырявому мешку мироздания, почувствовал себя таким опустошенным, как будто одновременно проиграл (или выиграл?) войну, написал гениальный роман, отсидел миллион лет (или один миг?) в Петропавловской крепости и сделал счастливыми сразу всех проституток планеты. А сон все не шел. Начиналось похмелье.
Юрий пересчитал наличность, запер дверь дома и снова «оседлал» свой «жигуль».
Бензина оставалось совсем мало, и он поехал прежде всего на заправку, до которой было километров тридцать. Дотянул на последних каплях. Заправился под завязку и поехал назад, завернув по дороге к самогонщице Клаве. Двери были открыты, сама тетка и вся вчерашняя компания валялись где придется, представляя собой достаточно живописное зрелище. Филатов растолкал Клаву, брызнул на нее холодной водой и убедительно помахал перед носом купюрой. Та поняла все сразу:
– Сколько тебе?
– Десять бутылок давай! – потребовал Филатов.
– С ума сошел? Где я столько возьму? Да и этим с утра похмелиться нечем будет, – пожалела постоянных клиентов самогонщица.
– Давай сколько есть, – Филатов не стал настаивать.
– В банках возьмешь?
– Нет разницы...
Погрузив в машину две трехлитровые банки с самогоном, Юрий добрался до дома, запер машину, разлил самогон по бутылкам, выставил на стол всю имевшуюся закуску, закрылся изнутри на крючок и... запил.
Через три дня его нашла Настя – невменяемого, страшного, безумного... Через час та же самая «скорая», что приезжала за старухой, только на этот раз с экипажем в составе двух дюжих санитаров, увозила спеленатого по всем правилам Юрия в неизвестность.
... Перед глазами плыло. Какие-то своды, похожие на церковные, зарешеченные окна, тени людей в сером... Кто-то снимал с его ног носки, потом опять надевал, и так много раз подряд. Юра закрывал глаза, открывал их вновь – все оставалось по-прежнему. Он был и одновременно не существовал в теле, чувствуя себя растворенным, точнее, размазанным по этой серости, единственным пятном в которой было окно, то светлеющее, то черное. Изредка подходили люди в белом, кололи что-то, привязывали руки к кровати и ставили капельницу...
Сознание вернулось только на вторые сутки.
Юрий лежал с открытыми глазами, глядя на санитарку которая возила тряпкой под его кроватью. Глазные яблоки ворочались со скрипом, болью отдававшемся в мозгу. Начали приходить мысли, путаные, гнусные: «Где это я? На тюрьму не похоже. Сидел, пил... Так. Дурдом какой-то...»
И только в сознании промелькнуло это слово, точнее, образ, как все встало на свои места. Филатов дернулся, сел на постели, но тут же с натужным стоном упал на спину и потерял сознание.
Очнулся он уже к полудню, почувствовав себя если не живым, то хотя бы не мертвым. У кровати стоял парень лет двадцати, из полуоткрытого рта которого свисала слюна. Он промычал что-то и начал снимать с ног Филатова носки. Тот отдернул ноги и заорал, а если быть точным, то захрипел пересохшим ртом:
– Уберите психа!!!
С табуретки у двери встал санитар в белом, подошел к Филатову, отодвинув в сторону заплакавшего психа.
– С возвращеньицем на родную землю! А этого не бойся, Миша у нас смирный, глядишь, через недельку узнавать людей начнет... (Так, кстати, и получилось: дней десять спустя тот самый Миша плакал уже разумными слезами в объятиях свое старенькой матери, навещавшей его ежедневно.)
Юрий присел на кровати:
– Воды дайте...
Санитар налил в большую кружку воды из бака и принес Филатову. Жажда была так сильна, что он проглотил эту воду одним глотком. Полегчало.