Вскоре пришел ответ. На узкой полоске бумаги, вложенной в конверт, была одна или две строчки машинописного текста. Волнуясь, Байрамгельды прочел его и не сразу поверил в то, что ему отказано в приеме.
Причина отказа была неожиданной и не очень убедительной. Дело в том, что в документах Байрамгельды приемная комиссия обнаружила расхождение в написании его фамилии. В одном документе она была усеченной и значилась как «Курбан», в другом — полной и с обычным для туркменских фамилий окончанием — «Курбанов».
И вот из-за этих двух злополучных букв ему отказали в вызове на вступительные экзамены. Обида жгла сердце. Даже во рту пересохло. И понял Байрамгельды, что его мечта об институте, о профессий инженера неожиданно рухнула. Бледный, растерянный, он стоял посреди комнаты.
В это время в комнату вошли отец и мать. Они сразу догадались, что сын чем-то огорчен.
— Что случилось? — спросил Курбан-ага.
— Вот — письмо из института, — печально ответил Байрамгельды, не поднимая головы. — А в нем — отказ.
— Как это «отказ»? Почему? На каком основании? — заволновался отец.
Байрамгельды протянул ему листочек, а сам вышел из дома и побежал вдоль улицы к центру села. Отец поспешил за ним и крикнул вдогонку.
— Куда ты? Постой!
Но сын даже не оглянулся.
Недалеко от сельсовета он перешел на шаг и вытер потное лицо.
Сельсовет размещался в деревянном одноэтажном доме с застекленной верандой. Байрамгельды взбежал по ступенькам крыльца и зашел к секретарю сельсовета. Секретаря он знал давно. Это был уже немолодой, с хитроватыми узкими глазками человек, на голове которого постоянно алела круглая тюбетейка — тахья. Не переводя дыхания, волнуясь, путаясь в словах, Байрамгельды рассказал о своем несчастье и попросил совета, что сделать, чтобы исправить допущенную в документе ошибку и отослать их повторно!
Выслушав пария, секретарь покачал головой:
— Нет, дорогой, — сказал он приветливо, — такие вещи быстро не исправить. Это ведь документ, брат…
— Но почему же «не исправить»? Что здесь такого? — в отчаянии произнес Байрамгельды. — Ведь разница всего в каких-то двух буквах!.. Ну, разве трудно это исправить?..
— Трудно. Много, брат, волокиты будет, — сочувственно ответил секретарь. — По-моему, лучше оставить все, как есть. А потом, со временем обменять паспорт или аттестат об окончании десятилетки.
— Потом! Со временем! — раздраженно воскликнул Байрамгельды, — да ты пойми: мне сейчас, сегодня или, в крайнем случае, завтра обменять надо!..
— Нет, дорогой. Так нельзя, — решительно заявил секретарь и углубился в свои бумаги.
Байрамгельды круто повернулся и вышел.
«К черту все! Никуда я не поеду! Ни-ку-да! — думал он, возвращаясь домой. — Живут же люди без высшего образования… Проживу и я».
Возле дома он встретился с отцом. Молча прошли они под виноградную беседку и сели на топчан. Мать принесла чай, а сама присела на краешек деревянного настила. Она видела, как глубоко и горько переживает сын свою неудачу. Оразгуль изредка взглядывала на него, и сердце ее разрывалось от жалости, от сознания своего бессилия. Слезы так и навертывались на глаза. Отвернувшись в сторону, она украдкой вытирала их концом старенького цветного платка. И также украдкой, потихоньку вздыхала.
И вместе с горестным чувством в душе Оразгуль подымалось другое, не менее сильное и светлое — материнская гордость. Она любовалась сыном. Он и в самом деле был хорош собою: высок, строен, широкоплеч. Крупные черты лица говорили о его добром характере. Алый отсвет, ложившийся от рубашки на смуглое лицо юноши, смягчал его, делал ярче, выразительней.
И не заметила Оразгуль, как вырос он. Все маленький, щупленький был… И вдруг! В одно лето стал выше старшего брата. С той поры, кажется, Оразгуль и поняла, что ее влияние на сына кончилось, что подрастая, он все больше тянется к отцу, слушает его советы и наставления. Вот и сейчас — она уже знала сын ждет отцовского слова.
Но Курбан-ага молчал.
И тихо было кругом. Так тихо, что слышно, как падает на землю до срока пожелтевший виноградный лист, как шелестит на огороде кукуруза. Горячий августовский ветер изредка залетал под навес, обдавал сухим жаром.
Курбан-ага сидел напротив сына, не поднимая головы, и думал, с чего начать беседу: говорить с сыном хотелось по-дружески, откровенно, «на равных».
— Я не учен, ты это знаешь, — негромко начал Курбан-ага. — И если скажу что-нибудь не так, ты, надеюсь, простишь меня. Я не учен, да ведь за моими плечами полвека прожитой жизни. А жизнь, как известно, — это тоже наука. О чем она говорит? О том, что в жизни всякое бывает: и хорошее, и плохое. И что бы ни случилось, надо быть твердым, не предаваться унынию. Особенно это тебя касается: молод, здоров в все — впереди… Только жить да радоваться!..