Потом было почти полвека жизни душа в душу и трое сыновей, из которых старший стал отцом Марии. Я его, кстати, так ни разу и не видел: со второй семьей жил где-то в Самаре.
На ее мать я посмотрел. Один раз. Этого хватило. Все стало понятно. И почему девчонка едва из пеленок жила у деда с бабкой. И почему мальчишка при живых родителях жил сиротою, на руках сестры, а фактически у тех же стариков, которым он по крови был никто, только по душе и по безмерной доброте обоих. И, конечно, почему отец Марии двух лет не прожил с женой.
Второй муж, Колькин отец, был глухонемой. Все именно этим и объясняли то, что он так задержался. Мол, стоит ей открыть рот, так сразу хочется зажать уши. А ему-то и незачем.
– Маменька моя,- объясняла Мария,- бывший комсомольский работник. Это даже не публика такая, это каста или племя, они все со своим прибабахом. Комсомолка, активистка и просто красавица, как в том фильме говорили. А еще у нее любимая побасенка: " Вот у нас в райкоме комсомола был кожаный диван, так, когда его решили на другое место передвинуть, из-под него столько презервативов вымели!" Ирина Анатольевна в неполные пятьдесят была фигуриста, широкобедра, статна и хорошо ухожена, и было в ней что-то эдакое… Как падре говорил в забытом детстве: "Грех прямо из глаз брызжет". Совершенно фантастическая смесь прелюбодейства и ханжества, и даже со мной пыталась заигрывать, с видом невинной проститутки в церкви.
Образование педагогическое, в школе ни пять минут не проработала, из Кучинского горкома комсомола плавно перетекла в горком партии. Светская жизнь: субботники-воскресники, собрания-заседания, конференции-пленумы, с обязательными попойками и почти в обязанность вменяемыми флиртами. "Облико морале" от этого не страдал, поскольку все делалось в режиме шито-крыто, никакой информации вне тесного круга. Когда же вся партийно-комсомольская лавочка затрещала по швам, дама не без ловкости устроила себе фальшивую инвалидность и ушла на пенсию вместо того, чтобы остаться без работы. Впрочем, привычной суеты она лишиться не могла и продолжала изображать бурную деятельность в местном отделении зюгановской партии.
Не то, что она оставалась идейной коммунисткой. Она ею никогда не была. У нее мозгов не хватало не то что Маркса читать, даже "Историю партии". Но вполне хватало хитрости интриговать и держаться на плаву, и пользоваться всеми положенными благами и привилегиями.
Словом, теща моя была из тех женщин, кто ставит общественное выше личного, и дети ей были категорически противопоказаны. Да она себя и не обременяла мещанскими заботами и домашней рутиной.
Мужья ей тоже были для приличия. Поэтому один сбежал очень быстро. Другой, глядя на ее тирады, плутовато ухмылялся в рыжую бороду и хлопал себя по уху.
Мишаня, тесть, хорошо читал по губам и потому отличал разговор по хозяйству от политбесед на любую тему. Колькин папа был созерцатель и любитель слегка клюкнуть, резчик по дереву, прекрасный столяр и плотник, неплохой домохозяин при вечно отсутствующей жене. Очень хорошо всегда ладил с падчерицей, не давая мамаше пилить девчонку ни за что, просто потому что под руку подвернулась. Сына любил и, будучи вовсе не таким простаком, каким обожал себя показывать, понял, что отпустить ребенка с надежной сестренкой в тропики будет ему во благо.
Но о тесте подробнее потом. Он тоже играет в истории, которая еще не начиналась, роль большую и чрезвычайно положительную.
Родня, в общем, была сама по себе, а дела – сами по себе. Без лишней помпы, устроив свадьбу, мы принялись хлопотать насчет магазина. Дело оказалось весьма кляузным, и проканителились бы мы с ним долго. Но Мария представила мне вскоре старого друга (читай: бывшего любовника) своей матери по имени Абрам Моисеевич Штеренгорц, на вопрос о национальности отвечавший с развеселой улыбкой:
– Фг`анцуз!
У него были роскошные седые кудри, глаза в плутоватых морщинах и такой же меланхолический нос, как у меня. Лет французу было примерно шестьдесят пять, и большую часть из них он был исполкомовским работником. Знал всех и вся, ходы и выходы, к кому с чем пойти и кому сколько дать.
Первым делом почтенное дитя Израиля посоветовал мне "организовать" российский паспорт, сам взялся провернуть это дело и в фантастически короткий срок принес документ с орлом, в котором я числился как… Иван Атаульфович Гусман.
– Послушайте, – спросил я, – вы меня по национальности тоже французом записали?
Мария и Максим умирали со смеху: в графе "национальность" действительно было написано "еврей".
– Таки зря вы, детки,- укоризненно покачивал кудрями старый Абрам, – еврей, он и в Африке еврей, и в Перу тоже, да не обидятся твои, Ванюша, родители. Это же универсальная национальность! Записал бы я тебя перуанцем или потомком великого инки, к примеру, да каждая собака цеплялась бы: почему это ты российский гражданин, да чего тебе тут надо, да нет ли тут вражеских происков, да мало что!