Плюс фото в гамаке — в Сокольниках. Москвички любили там понежиться. Фото из-за спины — читает книгу — можно разобрать автограф (Michael Bulgakov? — нет, такого мы не знаем), устав от чтения, — танцует на сцене летнего театра — ну, конечно, белый ветер платья, лицо сияет в пламени волос, дух перевести (пчик! — снова фото) с бокалом веселого шампанского, но Уинни залюбуется другим — в Нащокинском (в Москве пылающее лето! Асфальт ползет, как каша по тарелке) при открытых окнах — герани поливает (на снимке два пятнышка — вода на объектив попала — соглядатай гулял внизу и тихо чертыхался от жары)...
Танцы снова... На снимках — то шарф пьянеющий (перещеголять Айседору Дункан?), то роза на челе, то голый локоток... Счастливая спинища кавалера... Антуан Роланж? Он самый. А рядом — пончик семенящий? — Мишенька Айвазов? Он. Подагрик с желеобразными глазами — Андрей Белый? Именно. Красавец шоколаднощекий? Капабланка. Грустный рыцарь? Тухачевский. Добряк и слегка еврей? Самуил Маршак. Или вот — еврей не ярко выраженный? Леонид Утесов. Мизантроп с клубничными щеками алкоголика? Юрий Олеша. Споткнешься о фамилию, он — кто? Кажется, писатель. А красавец с женолюбивыми глазами? Звезда их оперы — Серж Лемешев. А следующий — щеголь-щеголь-щеголь? Певец кафешантанный — Вадим Козин. Поставьте мне потом его пластинки. Глядите, вуаля* денди, по виду ясно — желали отравить... Архитектор Мельников, создавший дом — космический корабль, а оказалось, клетку золотую... Шушукали: он обнимал колени Принцессе Крымской, когда та загорала на крыше его дома. А супруга? Супруга, ках-ках (кашляет, простите) — запила. Вероятно, vodoсhku? Литрами — бенедиктин. Французский, настоящий? (Черчилль ревниво) Или паленый сталинский? Не-ет (секретарь с уважением), истинно французский. Ле Корбюзье лично коробами присылал. Он, к слову, за Принцессой Крымской приударял в Москве. А она? Не в силах рассказать в подробностях... Гри! (Черчилль малиновеет) Поманила пальчикам Ле Корбюзье (ну как она умеет — с грацией балета) и жаром губ дохнула в ухо... Что? Ваше превосходительство, не в силах... — Ы-ы! — Она сказала «стручок иссохший». — Хю! Хю! (Черчилль замахал руками, вдарил по сигарнице — сигары у-ух!) — Хю-дальше... Что за седовласый с величественным взглядом хитреца? Так это, ваше превосходительство, великий Станилавский-режиссер. О нем и в Англии молва большая. Его же убежавший ученик — Майкл Чехов (родня Энтони) — сегодняшнюю славу Холливуда выковывает на столетие вперед. Но как вальсирует сэр Станиславский — барином плывет! В такие годы! А лапища его, замечу я, на выемке спины Принцессы Крымской расположилась с удовольствием. Еще бы! (Черчилль взгляд взметнул на секретаря прощупывательный). Ну-с, все-таки продолжим. Кто там еще? Я вижу: снова дипломаты: неужели из арабов, посол египетский? — я не ошибаюсь? Простите, ваше превосходительство, это их поэт-экспериментатор — Пастернак. Складно, как уверяют русские, передает Шекспира. И стихами? (Черчилль умиленно). Да. Подумать только. Но он на празднике и не танцует, почему? Только захлебывается от водопада комплиментов Принцессе Крымской. Кха-кха (мудро посмеется секретарь). Именно. Он не танцует: хром, как лорд Байрон, но скрывает. А этот — кто? Какой-то кит на палубе — но очень весел и, надо думать, прожорлив за дюжину китов? Наш знакомец прежний. Он увивался за Принцессой долго-долго, музу вылепить хотел из нее — Алекс Толстой, между прочим, перебежчик из стана белых эмигрантов. Вербовать не думали? Цок (цокнет отрицательно) Он бестия — надует. Но лапать Шан-Гирей он не дурак! Но так она пустила шуточку: в вас, Алексис, столько килограмм, что не замечать нельзя, как борова, пока не разберут на части. — Хю! Хю! Не в бровь, а в рыло! (О себе подумай — секретарь не произнесет, конечно.)
Фото без танцев, просто рядом с ней, с разговором — привзяв ее божественную кисть — Мейерхольд (Зина Райх пылает) А склоненный к Лёле через стол — и выговаривающий для нее остроту? Ну конечно: Михаил Булгаков. Еленочка Шиловская простила («Я знаю, Лёлька, ты не клеишь кавалеров ради спорта. Но, между нами, скольких мусьё знала ты как женщина?»)
А это, Джеймс, неужто наша красавица еще и петь горазда: с гитарой (сколько струн? раз, два... семь), при поклонниках у ног, а женщины, обратите, Джеймс, внимание, стараются зависть пригасить — а им, бедняжечкам, не удается. Жаль, я не благословил вас записи ее разговоров вести, а то, наверное, и песней насладился...
Ваше превосходительство, только прикажите... Как?! (Черчилль сарделей-пальцем шутливо пригрозит.) Ослушались премьер-министра?! (Пауза) Молодцы! Запись с собой, я полагаю? В качестве ответа — на стол поставит портативный патефон, чух-чух-чух (зафурычит) и волны побегут, слов неведомых, но чудных, с перестуком по коробу гитары, со смехом друзей счастливых, вздохами завистниц, кашлем (ну всегда в старых записях сидит такой кашлюн):
Ну-ка, грустный мальчик, улыбнись!
Потанцуй со мною хоть разочек!
А потом, пожалуйста, травись,
Но пока танцуй без проволочек!
Есть средство одно от печальных дум:
В нежный твой ротик — рахат-лукум...
Ну-ка, милый мальчик, веселей!
Попадешь со мною на крючочек!
Мне вина, пожалуйста, налей,
Ты станцуй еще один разочек.
Ну-ка, быстрый мальчик, раз-два-три,
Ты меня вокруг себя крути!
Что увидишь ты в шальных глазах?
Осторожней, милый мальчик, ах!
Ну-ка, дерзкий мальчик, подожди,
Не бросай меня на полпути!
Не беги в буфет, чтоб есть лукум,
Не спасет он от печальных дум.
Rakhat-lukum — Черчилль понял и без перевода. И осенило! Почему бы не назначить местом встречи «Большой тройки» (Фрэнки, Уинни, Джози) столицу восточных сластей — Тегеран?
«Хусть, — Черчилль выхрипнул секретарю на ухо, чуть не подавившись лакричным леденцом, — Клемми с улыбкой после утреннего конкура вошла в кабинет без стука, — хусть атташе хыяснит: хринцесса Хрымкая хоедет в Хегеран?» — «Ми-илый, — запела Клемми (ее зубы, между прочим, Черчилля всегда настораживали), — ты шепчешь государственную тайну? Где наш друг Джози прячет знаменитые khmeli-suneli? Мхи-мхи-мхи (задрыгала плечиками и секретарь синхронно, Черчилль помассировал щеки). Или кому наш недруг Хитлер отливает душу в тихом разговоре? Мхи-мхи-мхи... А состав вегэтарианских пилюлек херра Хитлера наша разведка не выяснила? Как, только овощи жуя, не потерять силенки ни ... Мхи-мхи-мхи... В школьной хрестоматии рифму поставьте «силенки для войны куя»...»
11.
Но в Тегеране случилось что! Мог мухобойно хлопнуться Второй фронт!
Потомки вспомнили лишь спустя полвека. И, как обычно, первыми за океаном. Стив Житомирски. Культовый автор нью-йоркских интеллектуалов, — в статье «Песня, которая изменила ход истории» («Нью-Йорк Таймс», ноябрь 1993 года) впервые назвал имя Лёли Шан-Гирей англоязычному читателю.
Читатель узнал, что в 1943-м в Тегеране перед лидерами «Большой тройки» среди корифеев мировой сцены — а это Марлен Дитрих! Ида Кремер! Вадим Козин! (в статье Стива досадная опечатка — Козинаки) Морис Шевалье! — была неизвестная русская певица (извиним Стиву неточности — ясно, Лёля не певица, хотя пела великолепно), итак, русская, которой избранное общество рукоплескало больше всех, — а она мелькнула, как ветер (образ заимствую из статьи Стива), и нет ее...
Репортер из Мельбурна Джоан Кенгор подхватил: дело в болезни Мориса Шевалье. Французский голос прилетел в Тегеран — но, вопреки сообщениям в прессе, не пел. Жара персидская подкосила (жара в ноябре?). Да хватанул оранжада со льдом — здравствуй, ангина! Пахнуло скандалом. А если французы, разобидевшись (народ, извините, нервозный), переметнутся в лапы мсье Хитлера? Где тогда десантировать Второй фронт? Концерт союзников нельзя без французских песен! Вот Лёля споет и станцует — никто не поймет, что не француженка. «Нотр нувель этуаль?»* — изумлялись французы. «Бьян сюр**, милые мои, бьян сюр», — веяло со стороны русской.
Но только дело не во французах, — а в Уинни. Он хотел потянуть резиночку с открытием Второго фронта, но, увидев Хелену, залип в ее сети. Она поет, улыбается, накручивает рыжий локон на палец, а Уинни ерзает, краснеет, хрюкает в кресле, гогочет, роняя пепел сигары и довольно фукая носом. И ведь еще каблучками — стуки-постук! стуки-постук! — даже ладошкой поманила Уинни...